Третейский судья - Лаврова Ольга - Страница 16

— Потому и появляются помощники. Визитку он не оставил?

— Нет. Выходит, охотится за наследством?

У главврача вдруг возникает неопределенная, но совершенно ослепительная мысль, что если отмести этого Иванова не Иванова как лицо недобросовестное, то какие-то средства каким-то образом могут достаться интернату, поскольку Хомутов тут живет, его обслуживают и вообще… Из короткого столбняка его выводит вопрос Канделаки:

— А как он сам мотивирует свои притязания на Хомутова?

— Знал прежде его родителей… — бормочет врач. — Туманные причины. А если он снова появится? Как мне с ним?

— Не подавайте виду! Попрошу все документы, которые есть у вас на Хомутова.

Тон у Канделаки непререкаемый. Главврач шаркает к шкафу за историей болезни и думает: «Но что же будет с наследством?.. Поскольку Хомутов недееспособен… Спросить или не спросить?..»

На следующий день после того, как Руслан сливает компру на Коваля, он получает деньги под терпимый процент. Босс от собственной щедрости размякает.

— А не потешить ли нам свои телеса? — спрашивает он. — Есть что новенькое в области разврата?

Руслан готов отслужить:

— Ребята хвалили одно местечко. Лунный массаж.

— Поехали, посмотрим.

В помещении, оформленном в стиле известного магазина «Чай» на Мясницкой, их встречает пышечка в кимоно.

— Господа присядут, — говорит она, — хозяйка сейчас выйдет, — и голосом провинциального экскурсовода заученно рассказывает: — Тайна эксклюзивного лунного массажа родилась в гареме китайского императора. Она была куплена бабушкой хозяйки и передается только по наследству. Массаж основан на использовании трех энергий для семи наслаждений…

— Ладно заливать, — прерывает Ландышев, хлопая ее по заду. — Приступим к первому наслаждению. Скажи, чтоб нам дали водки и соленых огурцов.

— Да, господин, — пышечка удаляется.

Вскоре приносит водку и огурцы. С низким поклоном ставит на столик.

Обычно сначала Ландышев пьет быстро, раз за разом, почти без закуски. Потом притормаживает. Может и перестать, может и отпустить вожжи — смотря по ситуации. Но на памяти Руслана он не надирался до потери рассудка и таскать его на себе не приходилось.

Достигнув определенной кондиции, Ландышев потребует музыки, потом поесть, ну и все остальное. Девушки составят, так сказать, десерт. Впрочем, он в сексе может и сымпровизировать: в кабинете кого-нибудь трахнет, в машине на скорости — как взглянется. Потребность у него всегда есть, но несколько петушиная. Девочки тишком посмеиваются, очень тишком: сам босс о себе высочайшего мнения.

— Музыку можешь завести? — спрашивает Ландышев пышечку. — Поставь мне «Лили Марлен». Есть такая немецкая песня. Поищи давай.

— Нету, господин.

Руслан выходит к машине — у босса постоянный запас любимых мелодий. Пышечка с почтением принимает кассету и семенит прочь.

— Жизнь есть игра, а сегодня ты сдал мне козыря. Выпьем за удачу.

Чокаются, Руслан пригубливает: он практически на работе.

Включается музыка. Звучит «Лили Марлен». Ландышев подпевает. Далась ему эта песенка сопливая… Вдруг взглядывает пристально:

— Ты как к немцам относишься?

— Нормально, — говорит Руслан.

— Фюрер был крепкий мужик. Наплевать, говорит, что мои сапоги в крови, мне важно в них дойти до победы. И марксизм так же учил: критерий истины есть практика… Считаешь, для чего мне нужно сломать Авдеева? — Хмелеет помаленьку.

— Большие деньги на кону.

— Нет, не понимаешь. Я его разорю, и я его фирму заберу. За гроши. Понял? Больно жирный для него кусок. Он как был таксистом, так и остался.

Томин, служа в Интерполе, слегка помотался по свету и видел кладбища на разных широтах — как правило, вылизанные, просторные, с регулярно расположенными надгробиями. Вероятно, красивые с тамошней точки зрения. Но елки-палки, до чего же неуютные!

То ли дело на Родине: немножко мусорно, но зато лежат покойники живописно, разнообразно, кто под плитой, кто под плечистым памятником. Кто под крестом, который уже в землю врос. И у каждого своя «каморка» с оградой, иногда «квартирка» на несколько могил; с кем жил, с теми и лежит, оно приятно. И лица на портретах сплошь приятные. И в каждой оградке своя эстетика: где лавочка и песочком посыпано, где незабудки, где венок жестяной с розами. Деревья не рубят, слава богу, на них гужуется птичий народ, добавляя в тишину свое движение, щебет, изредка раскатистое «кар-р». Конечно, когда похороны, печально. Но пока похорон нет, гулял бы да гулял.

Что Томин и делает, умудряясь одновременно морочить голову Тимофеевне. Та под градусом и охотно хихикает по любому поводу: Томин ей нравится.

— На мой бы вкус, — говорит он, помахивая ободранным кейсом, — я бы, конечно, тетку Евгению к себе взял. Я бы ее похоронил у себя на кладбище в Туле. За милую душу! Ни рубля бы не стоило!

Томин совершенно точно чувствует, чем взять Тимофеевну.

— А кем ты на кладбище в Туле-то?

— Незаменимый человек. Могу памятник срубить, могу оградку сварить, могу крест поправить. Только могил не рою. Потому как, знаешь, не рой другому яму.

Тимофеевна, посмеявшись, спрашивает:

— А тетка не хочет?

— Хочет в Москве. Она еще, когда жива была, все меня упрашивала. Я говорю: тетечка, поедем ко мне, я тебе какую хошь мимозу посажу, оградку буду каждый месяц красить! Нет, говорит, Ванечка, хочу с сестрой Соней лежать. Это, говорит, моя последняя воля.

— Какая покойница капризная, — остроумничает Тимофеевна и покатывается.

Томину тоже «очень смешно».

— Ну и что ты надумал?

— Я там около ее сестры старую могилу присмотрел. Срок вышел, можно опять туда класть. Пошли покажу.

Они пробираются по узкой кладбищенской тропинке. Кое-где Томин галантно поддерживает Тимофеевну за талию. Его задача сейчас привести ее к могиле, которую навещает Янов, и получить максимум сведений на месте.

— Если захоронение не заброшено, срок значения не имеет, — на ходу предупреждает она.

— Я знаю. Но ведь это несправедливо. Полежал сам, дай полежать другим.

Томин останавливается и указывает на «присмотренную» могилу:

— Вот, гляди.

— Да, милый, она же ухожена. Как можно разорять! А где сестра-то теткина?

— Вот эта, — поворачивается Томин к могиле матери Янова — Коваля. — Царствие небесное! — крестится он.

— А-а, эта… Знаю ее, знаю, — она машинально повторяет жест Томина.

— Лучше бы всего сестер вообще вместе положить, в одну могилу. Плечом, так сказать, к плечу. Не разрешат?

— Да у этого захоронения хозяин есть. Сын. Ты, что ли, не знаком?

— Он разве здесь? Троюродный мой брат! — достает и показывает Тимофеевне фотографию Коваля. — Этот?

— Этот. Заходит к нам.

— Слушай, не знаю, где живет. Мне бы его найти! Я бы его уговорил вместе положить. Ведь последняя воля!

Тимофеевна пожимает плечами.

— А у вас тут какой порядок — адреса родственников записывают?

— На что?

— Вдруг какое ЧП, чтобы известить.

— Какое же ЧП? Воскреснет, что ли?

Снова веселье.

— Пошли в контору, — решает Томин. — Посмотрим регистрацию.

В кладбищенской конторе Томин листает гроссбух за 1984 год. Находит нужную запись. Но адреса нет, проставлено только: «Коваль Олег Иванович. Центральный почтамт, до востребования».

Томин выходит. На лавочке поджидает Тимофеевна.

— А теперь познакомимся, — строго говорит он ей, — и предъявляет милицейское удостоверение. — Я из уголовного розыска.

— Да что это? Зачем это? — оторопело бормочет женщина.

— Весь наш разговор объявляю секретным! — жмет на всю катушку Томин. — Сейчас отберу у вас подписку о неразглашении.

— За что? Я ничего такого…

Томин достает внушительного вида бланк.

— Чтоб никому ни звука про меня! Иначе уголовная ответственность!

Расстилает бланк поверх кейса, сует женщине ручку, командует: