Третейский судья - Лаврова Ольга - Страница 14

— Я живу далёко, — рассказывает Коваль.

— Ёко, — вторит Мишенька.

— Там у меня есть дом.

— Дом! Дом! — радуется Мишенька, которому чрезвычайно нравится беседовать.

— Большой

— Касиий?

— Красивый? Конечно. И кошка Дуся.

— Киса!

Ковалю мешает полиэтиленовая сумка. Завидя урну, он комкает и засовывает сумку туда, шурша в ней пустыми обертками из-под всяких вкусностей. Мишенька трогательно помогает, и, глядя на него, Коваль думает, что это ведь единственный живой человек из его прошлого. А другие — если и есть — ему безразличны.

Откуда ни возьмись выворачивается дюжий санитар. Грозно командует:

— Хомутов! На обед!

Мишенька жмется к Дяде.

— Он сыт, — говорит Коваль.

— Порядок есть порядок! — Санитар тянется ухватить Мишеньку за плечо или за шиворот.

Коваль перехватывает его руку и, несмотря на сопротивление, отжимает ее прочь. Парень в восхищении:

— Ну, батя, ты силен! Тебя бы к нам в санитары!

Коваль усмехается и уводит Мишеньку. Сценку с санитаром тот понял, в общем, правильно и теперь торжествующе на него оглядывается.

— Кто у нас Мишенька? — отвлекает его внимание Коваль.

— Миснь-ка… Миснь-ка… — и тычет пальцем себя в грудь.

Усвоил. Выходит, способен чему-то научиться. Тихое, наивное, милейшее создание… Коваль простыми словами описывает свою огромную квартиру в Вене, и рыжую кошку Дусю, и ее котят, которых она регулярно приносит по осени. Мишенька слушает зачарованно, подавая односложные реплики.

И вдруг Коваль слышит свой голос, произносящий слова, которые означают, что он принял некое решение, не спросив себя, с собой не посоветовавшись, не прикинув всех возможных последствий. Голос произносит:

— Хочешь поехать ко мне домой?

— Омой… Омой… — эхом отзывается Мишенька.

— Поедем на поезде. Ту-ту.

— Ту-ту! Омой! — Что-то ему смутно вспоминается прекрасное, глаза светятся.

— Но не сейчас. Не сразу. Надо подождать. Жди.

Поймет ли он, что я не увезу его сегодня, что потребуется терпение?

— З-ди… З-з-ди… — старается Мишенька уразуметь и запомнить важное слово.

Коваль разговаривает со стареньким главврачом. У медиков есть присказка: «невропатолог с нервинкой, психиатр с психинкой». У главврача это выражается в том, что он болтлив и его «заносит». В интернате он на покое — вместо пенсии — и потихоньку маразмирует. А был именитой фигурой, имел большие заслуги перед Родиной, когда психиатрия врачевала инакомыслие.

Мишенька бродит тихонько по кабинету, присматриваясь к новой обстановке. Разговор взрослых слишком скор и сложен для его восприятия.

— В Австрию? — поражается врач. — Боюсь, тут будут затруднения.

— Стране не хватает сумасшедших? — иронизирует Коваль.

В душе главврача затронута больная струнка.

— Сумасшедших полно. Но сместились критерии вменяемости. То, что считалось бредом, теперь новое мышление. Вы не поверите, мой прежний пациент выступает по телевизору и проповедует то, от чего его лечили! Я извел на него столько галаперидола!.. Ну ладно, — одергивает он сам себя. — Значит, вы хотите его взять. Зачем?

«Зачем?..» Коваль оглядывается на Мишеньку.

— Ему там будет лучше.

— M-м… Давайте начистоту. У вас комплекс вины? Вы отец?

В каком-то смысле… Мишенька действительно обязан жизнью Ковалю. Он был большим начальником на Севере, под ним работали и зэки. И Люба, отбыв тот, еще первый срок, жила с сыном на поселении. Кто-то поджег барак. Коваль вынес из огня двухлетнего ребенка. Но Мишенька сделался, что называется, неполноценным.

— Его отец убит при побеге, — отвечает Коваль врачу. — Он был в заключении.

— Ах, так. Боюсь, мне не разобраться в ваших мотивах… — Врач озадачен, но посетитель выглядит столь уверенным, столь состоятельным человеком, что отказать как-то язык не поворачивается. — Я могу, конечно, написать что-нибудь о необходимости лечения за рубежом… — мямлит он.

Если бы Коваль был склонен к самоанализу, то понял бы, почему Мишенька так тронул его сердце: потому что когда-то Коваль его спас. Мы любим тех, кому сделали добро.

В казино есть комната, где клиенты могут в своей небольшой компании сыграть по-крупному в очко.

Играют Руслан, лысый мужчина в очках (он держит банк) и два расфранченных человека кавказской национальности. Руслану фартит, сегодня его день! Лысый зорко отслеживает степень его азарта сквозь очки в дорогой оправе. Если б Руслан был не охранником, а контрразведчиком, то заметил бы, что стекла в очках не диоптрийные и, стало быть, человек «рядится». А зачем? За карточным столом это сигнал опасности. Но Руслан не контрразведчик, и потом он уже видел Лысого несколько раз в казино, тот постоянно банкует. Поскольку пока не зарезали, можно надеяться, что не мухлюет.

— Как человеку везет! Как везет! — то ли изумляется, то ли негодует один из кавказцев.

Руслан, посмотрев сданную ему карту, объявляет:

— Ва-банк!

— Банк большой! — предостерегает кавказец.

— Я отвечаю.

Руслан прикупает у банкомета вторую карту. Кавказцы тоже.

— Еще одну, — решается Руслан.

— Тройка, семерка, туз? Так думаешь? — не унимается разговорчивый кавказец.

— Помолчи, — напряженно произносит Руслан и обращается к мужчине в очках: — Себе.

Тот берет и открывает два туза.

Руслан швыряет свои карты, у него шестерка, семерка, семерка.

— Вай-вай, Пушкина не читал! — ликует кавказец.

А банк очень большой.

В отделении милиции заканчивается развод.

Отдав последние распоряжения, подполковник распускает людей. Одному из них, стареющему уже капитану, кивает на стоящего в стороне Юрьева.

Капитан подходит, козыряет. Юрьев показывает ему фотографии, сделанные во время слежки за Ковалем: он стоит у дома, что возле набережной, отдельно дом и укрупненно одно лицо.

— Нет, пожалуй, не видел. Приметный. Я бы запомнил. А дом на моем участке, дом знаю. Вас что интересует?

— Даже трудно сказать. Люди, которые жили в доме. Что с ними случалось.

А как иначе сформулируешь задание? «Все о доме. Все о людях». Не то что дурацкая затея — Знаменский, слава богу, начальник умный и попусту не дергает, — но затея для целого сыскного отделения.

— Как намерены действовать? — осведомился вчера вечером.

— Попробую через участкового, — осторожно ответил Юрьев.

— Он сменился, — выдвинул вариант Знаменский.

— Найду прежнего.

— Прежний умер.

— Пойду по квартирам, — вздохнул Юрьев.

— Ну, удачи вам.

И вот первая удача: не умер, не сменился, стоит перед ним пожилой капитан и даже не затрудняется расплывчатой постановкой вопроса. Только говорит:

— Широкий разговор… У меня скоро прием населения. Если мы с вами пойдем потихоньку, а?

Они идут по одной улице, по другой. Приостанавливаются купить сигарет. По дороге капитан рассказывает, начиная, естественно, с эффектного эпизода:

— Самый знаменитый случай — это с Волосевичем. Он в белой горячке с верхнего этажа сиганул вниз головой. А впритык стоял домик двухэтажный. Так Волосевич из своего окна прямиком влетел в печную трубу. Метра два вглубь проехал и застрял. Начал выть. А дело было ночью. Жильцы повскакали от страха, думали, нечистая сила, — капитану и сейчас смешно, фыркает невольно.

Перечислив затем всех, кто имел неприятности с законом, капитан приступает к систематическому повествованию:

— Первая квартира служебная, дворницкая, ничего особого, кроме, конечно, скандалов. Вторая дружная, куча ребятишек, подрастали — разъезжались, кто на целину, кто на БАМ. Третья по сию пору коммунальная, в ней однажды…

Капитан рассказывает про кого длинно, про кого в двух словах, но Юрьев испытывает интерес не только следственный. Взять вот так судьбы жильцов одного дома давней постройки — и тут тебе вся история страны.

— …В шестой квартире раньше жил летчик. Его расстреляли по тридцать седьмому году. Жену тоже посадили, осталось двое пацанят. Их взяла женщина из одиннадцатой квартиры, дальняя родственница. Старший парень как раз перед смертью Сталина изнасиловал дочку той женщины. Дали десять лет, дальше судьбу не знаю. А младший брат, майор артиллерии, погиб на Даманском… В седьмой квартире кража была большая, году в восемьдесят седьмом, все вывезли… Про восьмую не помню ничего… Из девятой семья подалась в Израиль, а старики не поехали…