Подпасок с огурцом - Лаврова Ольга - Страница 16

Кибрит уходит в смежное помещение.

— Сделает? — спрашивает Руднева, не спуская глаз с затворившейся за Кибрит двери; хоть и решила понадеяться, а сердце не на месте.

— Как в аптеке! — заверяет Томин. — Она каждый год отдыхает у нас на юге, в меня — по уши.

— Ну, если фальшивый, я ему устрою! Вселенная у него, видите ли, расширяется! Так сужу — с овчинку покажется!

— Добрый вечер, Зинаида, — входит Томин в лабораторию. — Вероятно, я вчера выглядел несколько?..

— Искупается результатом, — улыбается Кибрит.

— Да? Чем порадуешь?

— Ну, во-первых, серебро: переплавляли его от силы месяц назад.

— Красиво! «Мадам стройматериалы» получила портсигарчик с пылу с жару!

— Что она предпримет, когда узнает?

— Подождем сообщать, всех распугает… Ну, Зинаида, ты мне сдала очень крупный козырь!

— А про клеймо не желаешь послушать?

— Напиши заключение для следователя. Мне ситуация ясна.

— Не так все просто, как воображаешь. На портсигаре сегодняшнего изготовления стоит подлинное клеймо фирмы. Одно из старых московских.

Томин присвистывает:

— Ни малейших сомнений?

— Ну посуди, можно имитировать изгиб шерстинки, попавшей в заливку клейма? Или расположение крошечных воздушных пузырьков в букве «Ф»?

— Нда… Прелюбопытное разматывается дело!

А у полковника Скопина ход расследования вызывает сомнение.

— Вы не забыли, что ведете дело о краже картин? — замечает он, слушая доклад Зыкова. — Я слышу только о Фаберже.

— Надеюсь кружным путем прийти все-таки куда нужно. Если по дороге обнаруживаешь еще одно преступление, трудно закрыть глаза, товарищ полковник.

— Закрывать не надо, но держите в уме и главную цель.

— Уперся я в Цветкова и застрял. Хотя уверен, что он замешан, тем более что имел неприятности по линии фарцовки.

— Давно?

— Давно. Но контакты с иностранцами могли остаться.

— Томин видел наконец у Боборыкиных пресловутый лондонский фолиант? Краденый он или нет?

— Пока не выяснено, товарищ полковник. Томину обещали портсигар. При продаже, он думает, покажут книгу, и тогда он убедится.

— Ну хорошо. Я прервал вас на повести об исторических изысканиях. Продолжайте.

— Мы нырнули на шестьдесят лет назад. Удалось восстановить некоторые судьбы и разузнать кое-что про клейма. Одно, например, похоронено. В буквальном смысле — по желанию мастера было положено с ним в гроб. Еще одно сгинуло: в той семье война всех подобрала, а дом в сорок втором сгорел от зажигательной бомбы. Но повезло: нашли! — Зыков торжественно опускает ладонь на папку с делом.

— Что или кого?

— Дочку мастера, который перед революцией практически возглавлял московское отделение фирмы. Старушка говорит: цело клеймо. Отцова, говорит, память, разве я выкину? Начала искать, все перерыла — нету. Спрашиваем, когда она его последний раз видела. Говорит, давно. Тогда спрашиваем, не интересовался ли кто вещами после отца? Кому она их показывала? Раньше, говорит, жил по соседству хороший человек, понимающий, вот он интересовался. А теперь вовсе не с кем стало про старину поговорить. Мы намекаем: не он ли, мол, «того»? Старушка руками машет: «Что вы, редкий был человек». А звали того человека, товарищ полковник, Боборыкин Анатолий Кузьмич!

— Увлекательно. Но что тут служит доказательством? К одной старушке ходил один старичок. У старушки пропала печать. Похоже, старичок стащил. Если действительно он, то он же стянул и картины из музея. Так?

— Но при его широчайших связях, товарищ полковник, при финансовых возможностях он как раз годится в руководители крупной аферы!

— Годится — не значит является. Кто он в прошлом?

— Томин выехал в Ленинград. За прошлым Боборыкина.

— Моих нет, — предупреждает Муза, впуская в квартиру Кима.

— Вот и хорошо, я к вам, — потирает Ким озябшие руки.

— Ты опять бросил работу?

— Не могу я учителем рисования!

— Ишь! Алик может учителем, а он не может. Чайку вскипятить?

— Только демократично, на кухне.

Пока Музы нет, Ким вынимает и ставит на виду небольшую серебряную фигурку.

Возвращаясь, Муза замечает ее еще с порога.

— Что это?!.. — Она поспешно берет фигурку, осматривает и ощупывает — нет ли клейма. — Ох, даже напугал — почудился новый Фаберже!.. Твоя?

— Моя. Купил немного серебряного лома и поработал наконец в свое удовольствие. Как?

— Очень неплохо, Кимушка. С фантазией и со вкусом. С большим чувством материала. Приятно посмотреть.

— И только?

— Чего же тебе еще?

— «Приятно посмотреть»… Если на то пошло, это — выше Фаберже!

— Ну-ну, не заносись в облака, — смеется Муза.

— Да будь тут проклятый штамп — вы бы рыдали от восторга!

— Слушай, не строй из меня дурочку. — Муза достает пепельницу-лягушку и ставит рядом с фигуркой Фалеева. — Гляди сам. Сравнивай. Тебе не хватает школы, не хватает стиля, аромата эпохи. — Она оглаживает пальцами обе вещи. — И на ощупь совсем не то. Нашел с кем тягаться!

— Я-то ждал… — медленно, с надрывом говорит Ким. — Я-то вам верил, как оракулу… больше, чем себе! Где ваши глаза, Муза Анатольевна? Чем Фалеев хуже Фаберже?!

— Ну-у, наехало. Кто велит верить мне, как оракулу? В искусстве есть один непогрешимый судья — время.

Ким начинает нервно и беспорядочно метаться по комнате.

— Это я слышал, слышал. Естественный отбор — только посмертный. Надо, чтобы косточки твои сгнили, тогда человечество спохватится: был на свете большой художник Ким Фалеев. На шута мне посмертная слава, если сегодня я имею кукиш?

— Не нужна — не бери, — уже сердится Муза.

— Нет, возьму! Но возьму, пока живой! Искусствоведы обожают писать: «Умер в нищете и безвестности». Не желаю подыхать в безвестности на радость будущим искусствоведам!

Он хватает фигурку и срывается вон, только грохает входная дверь.

Вдруг как-то неожиданно в деле наступает перелом. Хотя начинается знаменательное утро с события не столь уж впечатляющего.

Когда Зыков возил студентов на опознание копий, с ним непременно пожелали встретиться члены общественного совета музея — они горели стремлением помочь следствию. Зыков и думать о них забыл, а они дали о себе знать по междугородке. Оказывается, объявили собственный розыск, списались с любителями живописи и выяснили, что Плющевскому музею предлагали купить две картины. Копии того Врубеля и Венецианова, что были перевешены Пчелкиным и уцелели.

— Те, что ворам не пригодились? — уточняет Зыков.

— Ну да. Предлагали письменно из Москвы. От имени Боборыкина. Прикрылись уважаемой фамилией, понимаете?.. Письмо? Нет, не сохранилось, так как музей отказался, нет средств… За что же спасибо? Это наше кровное!

Возвратившись в Москву, Томин в форме и с объемистым портфелем выходит из здания Ленинградского вокзала. Идти недалеко: вон уже знакомый шофер из Управления машет рукой от машины. И надо же тому случиться: в это время здесь оказался Цветков. Бесцельно скользнув взглядом по широким вокзальным ступеням, он обомлел: Саша с юга в милицейской фуражке!

Отъезжает машина, увозя Томина, Цветков бросается звонить. У Боборыкиных не берут трубку. Он стоит в будке и слушает длинные гудки, осмысливая размеры катастрофы.

У Боборыкиных некому подойти к телефону: Муза на работе, Альберт — тоже, а старик Боборыкин… сидит в кабинете Зыкова.

— Долгонько мы с вами болтаем о том, о сем, молодой человек, — произносит он неприязненно. — Да, бывают коллекционеры такие, бывают сякие. И художники бывают такие, сякие, пятые и десятые. Ваши вопросы не содержат ни малейшего криминального уклона. Между тем меня пригласили в качестве свидетеля. Позволю себе спросить: свидетеля чего? Чем Ван Дейк отличается от Ван Гога?

Раздается телефонный звонок: Томин сообщает о приезде.