Беспризорный князь - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 57

– Почему я? Дром не занимается династическими браками!

– Влахерн[60] свалил это на нас. Императора надоумили: брак выгоден русу. Басилевс обрадовался. Мы задолжали Ивану. Его доля в добыче, взятой под Фессалониками, не выплачена. Денег в казне нет, император хочет расплатиться племянницей. Во Влахерне вспомнили о тебе. Ты знаком с Иваном, блестяще справился с прошлой миссией.

– Я не поеду.

– Выбор не богатый. Или Киев, или башня Анемы[61]. Такие времена.

Алексий и сам это понимал. Начав с преследования взяточников, император не остановился. Сначала уничтожал знать. Представители виднейших фамилий были посажены на кол, повешены, сожжены, обезглавлены или казнены другим способом. Ослепление считалось милостью. На смену аристократам пришел плебс. Рим захлестнула волна доносов. Стоило сказать, что вот тот пекарь или кузнец умышляли против басилевса, как несчастных волокли в тюрьму. После признаний, вырванных пытками, «виновных» казнили. Казни император обожал. Другим его развлечением был блуд. Басилевс предавался ему с неистощимой энергией. Тащил в постель любую понравившуюся женщину, не заботясь о чувствах мужей и отцов. Убрав с дороги соправителя (юного Алексея задушили в тюрьме), шестидесятилетний император женился на его тринадцатилетней невесте. Никто в Риме не чувствовал себя в безопасности. Жить стало страшно.

– Поезжай! – сказал Леонид. – Не важно, чем кончится твоя миссия. Я советую не возвращаться. Киев – неплохой город, там можно устроиться. Тем более что ты знаком с князем…

Алексий бросил на тестя пронзительный взгляд. Так вон оно что! В логофисиях Рима шли чистки. Чиновников увольняли, многие отправлялись из кабинетов прямо в тюрьму. Леонид что-то пронюхал. Алексий покачал головой.

– Почему? – спросил тесть.

– Если я просто уеду, тебя убьют.

– Не велика потеря, – пожал плечами тесть. – Я стар.

– Можем поехать вместе.

– Двоих не отпустят.

– А если тайно?

– Пути перекрыты, чиновников не выпускают без специального предписания. Император боится шпионов. Нас поймают еще в порту. Твоя миссия – единственная возможность.

– Я уговорю Ивана и вернусь!

– Ты не понял! – вздохнул тесть. – Андроник – редкий мерзавец, но те, кто наследует ему, будут хуже. Империя умирает. Первый Рим был грозой варваров, но он пал под их ударами. Второй Рим ждет та же судьба. Все повторяется. Императоры погрязли в бесчинствах, народ ненавидит власть, враги копят силы. Армию комплектуют из наемников, а те ненадежны. Мы оттягиваем роковой конец, но рано или поздно он наступит. Нам не остановить неизбежное. Ты добыл для Рима величайшую военную тайну: смоки могли сделать его неприступным. И что? Свиток спрятали и забыли. Никто пальцем не пошевелил, чтобы заняться змеями. Это ведь не сулит немедленной выгоды. Нужно потратить годы, а Влахерн живет одним днем. Империя сгнила, ее мерзости переполнили терпение Господа. Дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь[62]. Неважно, кто нас завоюет: латиняне или турки; доля в любом случае незавидная. Собирайся!

– Отец! – прошептал Алексий.

– Молчи! – ответил Леонид…

В Киев добрались зимой. Шли сами. Попутных караванов не было: купцы уже не ходили. В канцелярии двора Алексию намекнули: медлить не следует – император уже справлялся. Пришлось подчиниться. По штормящему морю переправились в Херсонес, дальше шли верхами. Небольшой отряд был легкой добычей для половцев, но Господь миловал: проскочили. К декабрю посольство вступило в русские пределы. Дул стылый ветер, мела поземка, непривычный к такой погоде Алексий простудился и слег.

В Киев его доставили без памяти. О беде доложили великому князю. Тот распорядился поместить грека в тереме и окружить заботой. Алексий об этом не знал. Он бредил. Ему грезилась мать, давно умершая и Алексием забытая. Она осуждающе смотрела на сына и качала головой.

– Я помнил тебя! – пытался оправдаться Алексий. – А что не бывал на могиле, так времени не было. Дела… Прости!

Мать прощать не желала и грозила пальцем. Слезы текли по обросшим щекам Алексия и капали на подушку. Мать уходила, вместо нее являлась Зоя. Она склонялась над мужем и протягивала чашу.

– Пей! – говорила строго. – Ну же!

Алексий приникал к чаше. Отвар был горьким и противным. Алексий пытался отвернуться, но Зоя клала руку ему на затылок и с силой прижимала чашу к губам.

– Пей, кому сказала!

Говорила она почему-то по-русски. Алексий не хотел расстраивать жену и послушно пил. После того, как чаша пустела, Зоя исчезала. Алексий не хотел, чтоб она уходила, он пытался ей об этом сказать, но язык не слушался. От огорчения он плакал. Зоя, увидев, возвращалась. Она отирала слезы со щек мужа и гладила его по голове. Алексий успокаивался и засыпал.

Прежде Зоя не являлась к нему во снах. Алексий был счастлив. Смерть изменила облик жены. Ее кожа и волосы посветлели, другими стали черты – Зоя как будто повзрослела. Не изменились только глаза. Золотисто-карие, с мягким, влажным отливом, они смотрели на мужа участливо и с жалостью. Алексий таял от радости.

В комнату к больному заходил князь, но Алексий не видел его. Он вообще мало что видел и понимал.

– Ну? – спрашивал Иван Млаву.

– Худо! – отвечала лекарка. – Горячка не сходит. В груди хрипит. Боюсь, помрет.

– Выходи! – просил князь. – Прошу!

– Мокошь не помогает! – вздыхала Млава.

Она осуждающе глядела на князя, как будто он был виноват в этой немилости. Иван отводил взор.

– Все время говорит «зоя»! – говорила Млава. – Это что?

– По-ромейски «зои» – жизнь.

– Помирать не хочет! – вздыхала Млава.

– А кто хочет? – подтверждал Иван.

Алексию становилось все хуже. Его трясло от холода, он корчился и лязгал зубами. В беспамятстве звал жену. Та была рядом, утешала и гладила его по голове, но Алексию было недостаточно.

– Иди ко мне! – просил он, выбивая зубами дробь и путая греческие слова с русскими. – Согрей! Пожалуйста!

И Зоя послушалась. Она скользнула под одеяло, и Алексий, ощутив тепло ее тела, засмеялся от радости. Впервые за много лет.

– Любимая! – говорил, не осознавая, что голос его тих и он едва шепчет. – Я по тебе так скучал!..

Назавтра он проснулся здоровым. Некоторое время Алексий лежал, с удивлением осознавая, что болезнь ушла, после чего решился и сел. Тело отозвалось слабостью, но боли в груди не было. Сбоку кто-то дышал, Алексий повернул голову. Рядом спала женщина. Свет, падавший из окна, был слишком тусклым, чтобы разглядеть ее отчетливо, но лицо женщины показалось греку знакомым. Они явно встречались прежде. Алексий не удержался и коснулся пальцами щеки неизвестной. Та вздохнула и открыла глаза.

Полумрак скрыл их истинный цвет, но Алексий понял: он видел эти глаза! Они смотрели на него, когда он мучился жаром.

– Очнулся? – спросила женщина. Голос у нее оказался низким и приятным. Она выпростала из-под одеяла ладонь, потрогала лоб Алексия, затем, привстав, коснулась его губами. – Горячки нет, – заключила довольно. – Выздоровел.

Она села, отбросив одеяло. Из одежды на женщине была только рубаха.

– Не уходи! – попросил Алексий по-гречески. Спохватившись, добавил это же по-русски.

– Я скоро! – пообещала женщина. – Мне надо.

Она оделась и вышла. На смену явился слуга. Он помог Алексию умыться, сменил ему рубаху и даже причесал волосы костяным гребнем.

– Принеси зеркало! – попросил посол.

Слуга не понимал по-гречески, и Алексий знаками разъяснил просьбу. Рус вернулся с серебряным подносом. Алексий разглядел в кривом отображении свое исхудавшее, обросшее бородой лицо и остался недовольным. Велел кликнуть цирюльника. Тот явился, обвешанный тазиками, ножницами, бритвами и ремнями. Для начала он вымыл клиенту голову и подстриг волосы ножницами, после чего смазал щеки маслом и стал их скоблить. Алексий стоически терпел боль. Когда цирюльник закончил, грек достал золотую монету. Глаза цирюльника стали большими.