На пороге Тьмы - Круз Андрей "El Rojo" - Страница 37

— Поделили популяцию с аборигенами?

— Скорее всего, Володя, скорее всего, — покивал профессор. — Теперь о Тьме. Интересно?

— Спрашиваете!

— Тьма — это низовья реки времени. Прошлое, если так это можно понимать… нет, неверно, не прошлое, а время, которое мы уже прожили. Низкочастотный диапазон.

— А Свет — то, что приходит к нам? Высокие частоты? — спросил Кирилл.

— Да. А вот этот мир застрял на самой границе, словно у края водопада. Как плотина. И плотина дает трещины, сюда проникает Тьма.

— Трещины разрастаются? — спросил я.

— Безусловно. Медленно, но верно. Вы знаете, что водопады двигаются?

— Разумеется, — ответил я.

— На мой взгляд, проще всего изобразить переход от Света к Тьме как водопад. Поток бежал-струился, потом раз — свободный полет, брызги, заводь внизу — и совсем другая река дальше. Туда — можно, свернув шею в падении, а оттуда — совсем никак. И вот эта самая грань, точка падения, постепенно приближается к нам — с каждым годом все больше и больше.

— Почему? — не понял Кирилл. — Если по вашей теории, то мы должны быть от нее на одном расстоянии. Или получается, что рано или поздно Тьма продвинется по течению так, что уничтожит вообще все. Нет баланса, Тьма сильнее.

— Не совсем, — ответил профессор. — Баланс есть. Я не совсем правильно, пожалуй, подобрал примеры. Водопад приближается только к нашей плотине. Потому что она неправильная.

— Фокусы со временем? — уточнил я.

— Да, — подтвердил тот. — Здесь очень странное время. Никто не может толком понять, какой здесь должен быть год: признаки не работают. Мы почти не стареем. Это плюс, хоть я и не уверен в этом до конца. Если я покажу вам свое фото семилетней давности, то вы увидите, что я не изменился, а так в моем возрасте не бывает, мне пятьдесят пять было, когда я провалился. Да и по другим заметно.

Вот как… а вот этого мне и не сказали. Странно. А может быть, привыкли или даже не замечают? Живешь и живешь все такой же, как и раньше. Чего в этом странного? Странно и обидно, когда стареешь, наверное.

— Но сутки же здесь обычные, двадцать четыре часа? — спросил я.

— Что такое сутки? — хмыкнул профессор. — Лишь мера, придуманная нами, которой мы оцениваем скорость текущей мимо реки. А если река потечет быстрее? Не думаю, что сутки изменятся. Сутки — это астрономия. Время — это даже не физика, это философия. Измерять философские процессы астрономическими величинами можно только условно. Сейчас время течет очень медленно, мир сдвигается по течению, а вот сутки — сутки остались такими, какими и были раньше. Земля же не прекратила вращаться вокруг своей оси и вокруг Солнца, верно?

— Ну… да, пожалуй.

— Еще момент — все сюда проваливаются из двухтысячного года. И так последние десять лет.

— Как так? — спросил я.

— Два варианта — или эти слои отстоят друг от друга на столько времени, а каналы отсюда образовались только в двухтысячный, или мы попадаем сюда с разной скоростью, просто этого не замечаем. Тут утверждать наверняка не возьмусь, моя модель допускает обе версии.

— То есть все же плотина сдвигается к водопаду? — спросил я.

— Да, так вернее, — подтвердил Милославский. — Хотя и с неправильной скоростью.

— Сколько еще осталось?

— Не знаю. Долго. Но опять же долго — это как? По скорости разрастания областей Тьмы, по частоте появлений ее порождений — лет сто.

— Помрем раньше, — усмехнулся Кирилл.

— Уверены? — обернулся к нему профессор. — Лично я нет. Не стареем же. Да и какая жизнь наступит тогда, когда Тьма займет хотя бы половину суши, а? В норах жить будем, носа не высовывать, друг друга жрать.

— Хм… да… и вправду…

— А что там, в границах Тьмы? — спросил я.

— Никто не видел. Заглянуть не можем, там и воздействие на психику такое, что люди с ума сходят, и тварей столько появляется, что не прорвешься. Адаптанты разве что забегают кратковременно, но у них не спросишь.

— А пытались?

— Еще как, только шкура клочьями, — поморщился он. — В любом случае то, что находится там, настолько же враждебно человеку, который по сути порождение Света, как тот самый свет — темноте, огонь — воде. Несовместимость. Я даже допускаю, что не только порождения Тьмы прорываются к нам, жуткие и опасные, но и порождения Света прорываются туда, во Тьму, сея ужас и смерть. Мы не можем проверить, но исключить такого тоже не можем.

Милославский загрузил. Не в плохом смысле этого слова: просто задумался я сильно после беседы с ним. Уселся на мотоцикл и сидел на нем изваянием в плащ-палатке минут десять, пытаясь привести в порядок мысли.

— Володь!

Голос подошедшего Кирилла Баринова вывел меня из оцепенения.

— Ась? — обернулся я к нему.

— Ты в какую сторону?

— Туда, — показал я рукой. — На Краснопролетарскую, к аэродрому.

— О, отлично! — обрадовался он. — У первого КПП высадишь?

— Если покажешь, где это, — честно ответил я.

— Не доезжая аэродрома, справа. Тебе по пути. А я оттуда с попуткой на работу уеду.

Я вспомнил, что по карте ТЭЦ за периметром. Точнее, даже в отдельном периметре, как стратегический объект особой важности.

— Не вопрос, — кивнул я. — Вон в люльку залезай. Ну чего, договорились с профессором?

Кирилл задержался, когда я выходил, спрашивал что-то насчет собеседования.

— Надеюсь. Может, и возьмут.

— На ТЭЦ плохо? — спросил я, трогая мотоцикл с места.

— Скучновато, если честно. Ты же слышал, что я сказал? Тут, блин, в новый мир попадаешь — и следишь за состоянием проводки фактически. Оно того стоит? Тут с экспедициями ходить, как Ливингстон!

— Схарчат и тебя, и Ливингстона, и даже Стэнли, если следом за вами увяжется.

— Да знаю, но все равно к каким-то знаниям быть ближе хочется.

— А сисадмином сидел — увлекательно было? — подколол я его.

— Ну… как сказать… бывало, что и увлекательно. В Интернете в форумах ругался, почти круглосуточно.

— На тему?

— Да разные. Все больше про смысл жизни, пожалуй. Или как нам обустроить страну, когда все вокруг дураки, один я умный. Тут ведь если кто неправ, то клавиатура под пальцами раскаляется. А мне всегда было что сказать по любому поводу.

Последние слова он произнес с заметным ехидством, причем адресованным самому себе. Похоже, что неделя здесь уже успела сильно поменять акценты на предмет, что считать важным, а что так и не очень.

Мы пронеслись по довольно пустынной в разгар рабочего дня Советской, при этом я еще успел помахать рукой стоящему на крыльце шашлычной Шалве, когда проезжали мимо, потом свернули на Засулич, к нашей общаге, и по ней, как подсказывал Федька, проехали до конца, до поворота на Краснопролетарскую.

С мотоциклом я уже освоился на все сто — и к тормозам привык, и к управляемости, — поэтому возле КПП остановился лихо, даже с полуразворотом, вроде как выпендрился. Кирилл выбрался из тесной коляски, потянулся, сказал:

— А ничего ты так катаешься, мне понравилось. Надо бы самому чем-нибудь с колесами обзавестись, а то там… — он указал большим пальцем почему-то себе за спину, хотя явно подразумевал мир, из которого попал в Отстойник, — там как раз на машину накопил, и такой облом.

— А оно тебе надо? — чуть удивился я. — Куда тут кататься?

— Ну… была бы, — относительно логично обосновал он свое желание.

— Если только так… Ладно, бывай, увидимся еще, — заторопился я, вспомнив о намечающемся свидании.

— Будь здоров, — кивнул и он и направился к вытянувшейся вдоль стены дота скамейке под навесом, где уже сидели три человека в ожидании машины на ТЭЦ, судя по всему.

Аэродром оказался совсем близко. Улица Краснопролетарская обогнула какой-то большой промышленный корпус, и я почти сразу уперся в шлагбаум, зацепленный за крючок, возле которого никто не дежурил. Само же здание было с фасада прорезано многочисленными воротными проемами, причем явно недавно, и превратилось в нечто вроде чрезвычайно капитально возведенного ангара. Прямо перед ним бок о бок выстроились два простенького вида биплана на больших колесах — знакомые по картинкам и фильмам легендарные По-2, «рус фанера».