Хроника раскрытия одного преступления - Лаврова Ольга - Страница 9

Пусть так. Оставим только место происшествия, приметы и тех свидетелей, которых уже не сочтешь случайными.

Что тогда? Естественно, милиция захлопнула бы двери из города. Человек со свежей раной на пальце не мог бы ни уехать из Риги, ни уйти пешком. Эксперты нашли бы в машине все те же следы и отпечатки. С помощью инкассатора методом фоторобота создали бы вполне узнаваемый портрет. Ведь то, что инкассатору не удавалось внятно описать преступника, совсем не значит, что он не помнил его в лицо – не один час провели вместе. Портрет расклеили бы на улицах, передали по телевидению. И наверняка кто-нибудь сказал бы себе: «Погоди-ка… шофер… уж не Красовс­кий ли?!»

А кроме того, в иных условиях розыск шел бы по иным путям и выявлял новые улики. Например, такую: двое из таксопарка видели, как Красовский о чем-то спрашивал Инара Карпова до начала смены. Если бы к тому моменту следствие не имело показаний Мезиса, подобная деталь могла стать решающей.

Словом, многое было бы по-другому и, возможно, труднее. И пусть не через 70 часов, а через 140, но кончилось бы все так, как оно и кончилось! Разоблачение было неизбежно.

Но теперь мы обязаны спросить: а была ли неизбежной гибель Карпова? Предопределялась ли она только злой волей Красовс­кого, соучастием Мезиса и доверчивостью Инара? Довольно ли было этого, чтобы сложился план, намечавший убийство троих людей?

Нет. Как минимум, нужна надежда, что план осуществим. На чем же она держалась? Да на том, что Красовский досконально знал систему работы шофера при инкассации. Знал не только правила, знал, какие отступления от них стали практикой. Отку­да? Из собственного опыта . Да-да!

В принципе для инкассации должны использоваться спецма­шины, отнюдь не такси. Но еще можно понять, когда перевозку государственных средств доверяют таким людям, как Инар Кар­пов – недавний пограничник, один из лучших водителей парка. Однако нельзя понять, почему это доверяли Красовскому, не имевшему за плечами ничего, кроме самой скверной репутации.

Не раз он подтверждал на следствии, что близость денег распа­ляла его, подсказывала способы грабежа. Красовский был уверен, что – несмотря на инструкцию – его не попросят предъявить документы по приезде в банк. Тут и таилась возможность подме­ны шофера, отсюда и выползла на свет мысль уничтожить Карпо­ва. Да, не спросили у него документов в банке. Ни водочного духа не заметили, ни разбитого стекла…

Открытый судебный процесс приковал к себе внимание многих рижан, не забывших январские дни, когда почти каждый готов был кинуться на помощь милиции. Обсуждались рассказы свиде­телей, реплики прокурора и адвокатов, но самым жгучим для всех оставался вопрос: что же сделало Красовского и Мезиса готов­ыми на зверство?

«Винить некого. Только себя». Но вот мы смотрим на мать Мезиса, на брата, сестру, слушаем их показания, не оставляющие в памяти ничего, кроме плаксивой фальши. Неприятное семейст­во. Очень.

Как не винить мать, если она воспитала двух преступных сыно­вей?

Как не винить старшего брата, с малолетства приучавшего Владимира к сквернословию и водке, а позже водившего домой толпы своих дружков по колонии?

А кто родил и вырастил Красовского? Вот она, среди публики. Обыкновенная старушка, на голове платочек в крапинку, кресть­янские руки – извечно знакомый, мирный облик. Она появилась в зале, высоко держа небольшой листок бумаги, и так пронесла его вдоль всего прохода и молча протянула судье. Единственное, чем надеялась помочь сыну: справка о том, что в десятилетнем возрасте он переболел менингитом.

Судья взял, прочел, кивнул, а она продолжала стоять, глядя снизу вверх, и чего-то ждала. Немедленного воздействия завет­ной бумажки?

– Вы можете сесть, – сказал судья.

Послушно пошла, села. С непонимающим видом выслушала обвинительное заключение, механически оборачиваясь на каж­дый новый голос. И так девять дней. Припав к окуляру и взяв самый крупный план, оператор тщетно караулил смену выраже­ний. Ничего. Только подавалась вперед, когда говорил сын.

Зато лица матери и вдовы Инара завораживали напряженной внутренней жизнью. Обе женщины держались стоически, будто поклявшись не выдавать своих чувств. Но экран имеет свойство обнажать даже скрытое.

Как они слушали показания Красовского! Окаменевшие, неп­роницаемые: одна – глядя на сложенные на коленях руки, другая – невидяще, мимо судей, в окно. А убийца исповедовался заучен­но-грустным тоном. Теперь он уже не уверял, что все случилось «стихийно», не отрицал, что орудовал вилами. Его пятерня отпе­чаталась на ручке, и доказанную вину отрицать было неразумно. Но кое-что сгладить, обойти он старался.

– …Когда мы подъехали, я сказал: остановись здесь. Он остано­вился. И в это время Мезис нанес ему удар сзади по голове. Он стал, так сказать, обороняться, потом открыл дверь и мы вывали­лись наружу, ну… в снег… вот. Он лицом вниз так упал, и я его так сдерживал. Затем я ему сделал прокол сверху через спину. В это время он вскрикнул и сказал: «Не надо!» Ну… потом мы его положили в багажник. Мне палец перевязали. Следы крови немножко убрали. Потом мы приехали в лес, я там раньше грибы собирал. Ну, мы решили его там оставить. Когда клали его, он, между прочим, еще дышал… Ужасно.

В устах Красовского «ужасно» не звучало ужасно. Хоть он и скорчил покаянную мину, но это прозвучало констатацией досад­ной помехи: слишком уж упрямо Карпов не хотел умирать.

Для матери и жены Инара это было поистине ужасно: им не сообщали таких подробностей и услышать сейчас от этого из­верга… Мать обессиленно склонила голову. Лицо жены не дрогну­ло, но что-то произошло с ее глазами. Трудно описать. Десятки раз мы просматривали кадр, пытаясь уловить его смысл. «Он, между прочим, еще дышал» – и в ответ глаза на мгновение рванулись в сторону скамьи подсудимых. Увидеть убийцу? Нет, выразить страстную ненависть? Тоже нет. Казалось, женщина внутренне рванулась туда, к мерзлому окопу, где еще теплилась жизнь Инара.

А мать Красовского сидела все с тем же непонимающим видом, часто и удивленно смаргивала. Чем-то они с сыном были фаталь­но похожи. Не только стертостью черт, нет, глубинно: душевной скудостью, пустотой. Да простится нам, если не правы.

Вероятно, читатель ждет объяснений, как же все-таки Красовский стал таким?

Простите, не в наших силах. Мы не знаем, где и почему из него насухо утекла душа. Сначала мы приняли это как рабочую гипоте­зу, потом добросовестно переворошили его биографию, включая и времена менингита (который, по мнению медицины, не дал заметных последствий). Но даже будь у нас возможность месяц за месяцем проследить историю Красовского, думаем, это не при­несло бы ответа.

В 19 лет вымогал деньги у подростков; попался на краже; обсчитывал и обирал пьяных пассажиров; оскорблял и бил жену. Можно бы здесь написать о том, что вот так, мол, шаг за шагом он скатывался. Можно бы порассуждать, как наглел он от безнака­занности и прочее. И тем ограничиться, сделав вид, будто осталь­ное ясно. Но ведь между всем прошлым Красовского и тем, к чему он пришел, лежит моральная пропасть, через которую не переки­нешь мостика напрямую! Разные это вещи – вымогать, тащить, что плохо лежит, или рваться к деньгам любой ценой. Любой ценой!

Поверьте, мерзко разглядывать и слушать его, выискивая, не сохранилось ли где что-то человеческое. Мы ждали суда как окончательной проверки и уверились: не сохранилось. Внутри спрессованная алчность и злоба, снаружи – броня заученных фраз.

Нет, опять не точно. Опять человеческие мерки. А у него внутри черно, непроглядно и неведомо. Перед нами белковое существо, наделенное инстинктом самосохранения, способностью мыслить (во всяком случае, разрабатывать достаточно сложные планы преступлений) и старающееся походить на людей, как инопланетяне в фантастических рассказах.

Когда Красовский говорит, тянет почесать затылок: ведь не идиот же и следователя не должен причислять к идиотам, а сплошь и рядом порет чушь! Позже понимаешь: речь Красовско­го – это перевод со своего – непроизносимого – на наш обиход­ный язык. Он усвоил набор ходячих выражений и употребляет их (частенько невпопад) все норовя «очеловечиться» и достигая обратного результата.