Брачный аферист - Лаврова Ольга - Страница 8

В том, как складываются отношения следователя и допрашиваемого, есть много психологических сложностей. Рано или поздно хороший следователь их преодолевает, и возникает определенный контакт. С виду Дайнеко добился контакта без труда. Уже на втором допросе Ладжун держался гораздо свободней, а к концу его, похоже, произошел решительный сдвиг. Но впечатление было обманчивым. Просто дала себя знать многолетняя привычка Ладжуна к общению с самыми разными людьми, к «задушевной дружбе» с первым встречным, если тот мог оказаться полезным. В теперешней же ситуации полезней благожелательного следователя не было для него человека на свете.

— Пока веду не я, — усмехался Михаил Петрович. — Пока это он меня охмуряет методом «предварительного вхождения в доверие».

А чем завоевать доверие следователя? Только признанием вины. И приходилось Ладжуну признаваться. Но — понемногу и в пределах неоспоримо доказанных фактов, не более того. Шла усиленная игра в откровенность, которую Дайнеко для начала принимал, позволяя себя «охмурять». Он стал говорить Ладжуну «ты», «Юрий Юрьевич», порой даже «Юра», потому что обращение типа «обвиняемый Ладжун» окатывало того ледяной водой. Дайнеко терпеливо, с потаенным юмором сносил его пустословие, мелкие хитрости и увертки.

Внешне разболтанный, рассеянный, непрерывно отвлекающийся на мелочи, впадающий в амбицию по пустякам, с легко и неожиданно меняющимся настроением, он в действительности был ежесекундно собранным, расчетливым и наблюдательным. «Гибрид Чичикова с Хлестаковым», — определил как-то Михаил Петрович.

Вот Ладжун быстро лопочет какую-то чушь, всплескивая красивыми полными руками, картинно изумляясь и изображая, что душевно рад бы помочь следствию и не затруднять своего доброго друга Михаила Петровича. Но не может же он признать того, чего не делал!

— Стало быть, о Рижском взморье ты рассказал все?

— Все я рассказал, потому что все-таки меня совесть мучает, все-таки я нехорошо поступил, если разобраться.

— Взгляни-ка, Юрий Юрьевич, не напоминает ли тебе эта фотография о скрытом тобой преступлении?

— Эта фотография? Никогда в жизни!

— Но сфотографирован ты?

— Ну, я.

— И с какой-то женщиной.

— Понятия не имею. Я даже не знаю, где это!

— Присмотрись получше. Красивая женщина. На столе сифон, шампанское.

— Вижу сифон. Шампань вижу. Клянусь честью, Михаил Петрович, не помню!

— Хорошо. Поближе тебя подведу. К городу Юрмале в Латвийской ССР. Ну? Станция Майори.

— Я в Булдури был.

— С Булдури мы покончили. А в Майори ты тоже был, причем жил у одной из хозяек довольно продолжительное время.

— В Майори? Никогда в жизни. Еще раз говорю: никогда в жизни я там ни у какой хозяйки не останавливался. Я такой человек, Михаил Петрович, прямой, клянусь!

— Юра, ты же прекрасно понимаешь, что есть у меня, так сказать, дополнительные глаза и уши и есть люди, которые работают со мной в этом деле. И когда нам доподлинно известны какие-то обстоятельства, а ты их утаиваешь, поневоле возникают сомнения относительно твоей искренности. Ты сам толкаешь меня на то, чтобы я изобличал тебя доказательствами.

— Если у вас факты будут, я подпишусь и никогда не скажу, что не знаю.

— Думаю, ты имел возможность убедиться, что фактов у меня хватает. Женщина тебя опознала. А карточку отпечатали с негатива. Негатив случайно сохранился.

— Негатив? Даже интересно, какая это женщина. Я ее даже в жизни не видел! Три места я только посещал в Латвии… Впрочем говоря, я вспомнил. Это я гулял у двух фотографов.

— В Майори?

— В Майори.

— И жил там?

— С неделю, наверно;

— Другой разговор. А то, «клянусь честью, не был!»

— Нет, я говорил, что не останавливался на квартире нигде. А я, короче говоря, отдыхал в гостях. У этой вот, у медсестры. Она медсестра в санатории.

— Как звали ее?

— Нина, по-моему. Да, Нина.

— Правильно. И по какому поводу был сделан снимок?

— Ну, она пригласила, мне что? Пожалуйста, фотографируйте сто раз. Принес шампанское для обстановки. Они соседи там, пятый дом от нее.

— Что еще ты помнишь об этих фотографиях?

— Петя самого звать, мужчину. Петя. А она была беременная, жена его… У них домик мне понравился, пять комнат.

— Память у тебя, Юрий Юрьевич, отменная. Будто месяц прошел, а не два года. Надеюсь, и родственников помнишь?

— У нее? Которая медсестра?

— Нет, я про фотографов.

— Про фотографов?

— Да. Например, старушка там жила.

— Ну, знаю эту старушку. У нее в Австралии сестра. Она даже летала в Австралию. Рассказывала мне.

— А почему я тебя про нее спрашиваю?

— Ну, короче говоря, у нее золотые часы. Хорошие были часы, английские…

Часы были занесены в протокол. Одна из бесчисленных краж на извилистом пути Юрия Юрьевича Ладжуна.

И так по каждому эпизоду он взвешивал, до какого мгновения можно отнекиваться, чтобы все-таки успеть потом «добровольно признаться». (Позже он будет проклинать себя за то, что «тянул резину». Позиционная война и впрямь обошлась ему дорого. Но не будем забегать вперед.)

Особенно упорно сопротивлялся Ладжун встречам с потерпевшими. Сообщение о том, что предстоит лицом к лицу столкнуться с прежней жертвой, неизменно влекло взрыв протеста.

— Я не желаю! — кричал он.

— Юрий Юрьевич, тут уж твои желания я не могу принимать в расчет.

— Тогда я буду молчать. Даже ни слова!..

— Несерьезный разговор. Придется видеться с потерпевшими, придется рассказывать.

— Никогда в жизни! Черт бы побрал! Зачем я должен каждый раз вспоминать!

Киногруппа, напротив, очень любила эти сцены: в кадре появлялись новые люди, а главное, снимать можно было открыто. Оператор получал свободу действий: ставь камеру как хочешь и демонстрируй наезды, отъезды, панорамы — все, что умеешь. Процессуальные нормы допускают фиксацию на пленке следственного эксперимента, опознания и некоторых других моментов, так что это не вызывало ни малейших подозрений у Ладжуна. Он сидел стесненный, скованный, глаза в пол. Возникало впечатление, что ему стыдно.

Дайнеко подтвердил:

— Разумеется, стыдно. Не того, что обманывал и воровал, а что попался! Такой орел, супермен, считал себя на голову выше тех, кто шел на его удочку. И теперь — на тебе! — под конвоем, руки за спину.

Перенеся очередное унижение, Ладжун дулся на Дайнеко, а тот с поразительным терпением продолжал искать ключи к его душе.

— Его тоже надо понять, — говорил Михаил Петрович, — столько лет прожил одиноким волком. Он же ни единому человеку не мог сказать правду о себе! Разучился напрочь.

— Но вам все-таки рассказывает. Со скрипом, но рассказывает.

— Нет, я не привык клещами тянуть. И, кстати, ему откровенность тоже нужна.

Дайнеко учитывал все.

Учитывал повышенную потребность Ладжуна пусть в поверхностном, но постоянном общении, которое являлось важной частью его «профессиональной» деятельности. Зная, что с сокамерниками он не сближается, Дайнеко иногда два-три дня давал ему поскучать, чтобы накопилась жажда выговориться. Учитывал стремление Ладжуна внушать симпатию собеседнику. Когда Михаил Петрович веско произносил: «Юра, так негоже. Ты роняешь себя в моих глазах», — то желание нравиться нередко брало верх над расчетливым решением помалкивать. Учитывал и использовал его хвастливость и самомнение.

— Михаил Петрович, вы меня только поймите, — изливался Ладжун, — я не слабохарактерный человек. Я никогда ни слезы не пророню и никогда не буду милостыню просить! Я прямо гляжу следствию в глаза. Я не боюсь, вы поймите меня правильно.

— Юра, иного от тебя не жду, — отзывался Дайнеко. — Твои такие качества ценны и заслуживают уважения. Потому я задаю прямой вопрос и полагаю, что получу прямой ответ.

Не всегда добивался Дайнеко прямых ответов, но порой ставка на «сильного и смелого человека» срабатывала.

Как часто случается, преуменьшая на словах свою вину, Ладжун внутренне преувеличивал собственную «уголовную значимость». Он вам не какой-нибудь паршивый воришка, которым занимается лейтенант из отделения милиции. У него следователь аж по особо важным делам! Да весь в орденах!