Шантаж - Лавров Александр - Страница 2

Тот вздохнул (работы по всем линиям невпроворот), помолчал (укоризна), но отпустил его «смотаться» на денек туда, где пребывал ныне осужденный – ударение на «у», это профессионализм, как, к примеру, «добыча» у шахтеров. Скопин ценил Знаменского, примерно пони­мал его внутреннее устройство и не стал ни о чем допы­тываться. Раз просится «в отрыв» – значит, приспичило.

…Вагон попался сносный, двое попутчиков тоже. По­толковали меж собой о политике, женщинах и собаках (о последних – уважительно). Под конец, правда, загомо­нили громче приличного: когда «душа с душою говорит», где бы найти третью. Но, не найдя (Знаменский соблю­дал следственное правило не пить с посторонними), взгромоздили пожитки на пустую полку и полегли спать.

Под поездной перестук и поскрипывания Знаменс­кий тоже закрыл глаза. Почему-то всплыл плакат, стояв­ший в конце платформы. «Берегите свою жизнь!» и кар­тинка: беспечный гражданин в старомодной шляпе с легким чемоданчиком переходил железнодорожный путь перед надвигавшимся локомотивом. Но поскольку локо­мотив был изображен на почтительном расстоянии, а гражданин практически миновал рельсы, его жизни ров­ным счетом ничего не грозило. Наглядная пропаганда била впустую. Сюда бы стенд с некоторыми фотография­ми из музея криминалистики. Ох, наша наглядная пропа­ганда… Бесчисленные лозунги по городу. Гигантскими буквами: «Слава советскому народу, строителю…», «Ре­шения Пленума – в жизнь!», «Досрочно выполним…» У матери знакомая есть, переводчица при иностранцах, так она замучилась с этими воззваниями. Заезжим все инте­ресно, приходится переводить.

– Полной дурой себя чувствуешь, вы не представляе­те! Да еще спрашивают: а зачем это висит?

Действительно, зачем висит? Никто ж не читает. И на гражданина в старомодной шляпе не смотрят.

Почему я, собственно, не сплю? Проводник подымет в половине шестого, пора отключаться… Кошка была мудрая в кафе при «Ангаре». С большим жизненным опы­том. К многолюдным компаниям вовсе не приближалась. К парочкам редко – заняты друг другом. Выбирала оди­ночек. Ты, мол, один, я одна. Я тебе помурлычу, ты мне кинешь огрызочек. И круглая была, горя не ведала.

Что за чушь в башку лезет! Пустяковое путешествие – пустяковые и мысли. Выделенные когда-то материалы «законченного криминала» не содержали. Проще бы всего (как большинство коллег и поступало) вынести поста­новление, что за отсутствием состава преступления на материалы эти плевать. И наплевать. Кабы не дотошность.

Но в ту пору абсолютно некогда было доискиваться, через кого Кудряшов приобретал дорогостоящие ювелир­ные изделия. «По знакомству, по случаю, по блату». Нео­пределенные ответы могли прикрывать контакты с круп­ными поставщиками не только Кудряшова, но и иных, ему подобных. В картотеке полно «висячек» о кражах драгоценностей. На памяти Знаменского унесли украше­ния самой супруги индийского посла. Надо думать, не побрякушки.

А сколько ценного, даже бесценного растащено было, когда по залпу «Авроры» «хижины» ворвались во «двор­цы». И так и кануло в подполье – в тайники современных миллионеров и в нелегальный оборот.

«Давненько не навещал я Ивана Тимофеевича», – упрекнул себя Пал Палыч уже в полусне.

Одно время он подолгу сиживал в комнате старика при архиве, слушая любопытнейшие рассказы о прошлом преступного мира, о несметных богатствах, разме­танных бурей 17-го года.

– Поставить бы грамотных сторожей – сэкономили бы стране целую электрификацию! – восклицал Иван Тимофеевич.

ЗнаТоКи тогда расследовали дело, которое вывело их на Черного маклера, нэповского зубра, благополучно дожившего до наших дней. И немалая доля успеха при­надлежала Ивану Тимофеевичу – человеку с феноменальной памятью, неистощимому кладезю информации о давнем и не столь давнем уголовном прошлом.

С мыслью об уникальном старике Пал Палыч уснул.

А мы пока позволим себе отступление. И начнем без затей – с цитаты из повести «Черный маклер».

«В начале 70-х патруль милиции, – как принято выра­жаться, по подозрению – задержал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант неви­данных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик… Ни один реестр, включая перечни камней в цар­ской короне и личной сокровищнице Романовых, подоб­ного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относился к тем незнаемым сокровищам, что были раз­граблены под флагом свободы, равенства и братства».

Упомянутый тут следователь по важнейшим делам – это герой документальной повести «Брачный аферист» Михаил Петрович Дайнеко. Если вы читали второй вы­пуск наших «Криминальных повестей», то, вероятно, помните, с каким блеском умел он распутывать самые мудреные загадки.

Но на диковинном алмазе застрял. Продлевал и продлевал срок следствия и постепенно как-то увял. Вдруг стал лечиться от переутомления, хвалил нам сеансы электросна. А однажды под настроение признался:

– Свернул я, братцы, то дело с камнем-то…

– Ничего не удалось?!

– Удалось. Путь его я восстановил, не лыком шит. Пер, как танк, все выше, выше, пока не уперся в… короче, прошел он в двадцатые годы через ближайшего телохра­нителя… – Михаил Петрович снова запнулся: язык не поворачивался. – Словом… ну, очень высокого вождя… – Я и заглох. Сам. Дальше все равно не пустили бы. И так уже… – он не договорил, потер лоб крупной рукой.

Зная Михаила Петровича с его неистовым стремлени­ем к победе, к справедливости, мы поняли, что он в кровь расшибся об этот проклятый камень, хуже того – перело­мал себе что-то внутри. Смиряться Дайнеко не умел.

Через месяц-другой Михаил Петрович лег в госпи­таль. У него хватило самообладания и мужества очень корректно позвонить нам и попрощаться за несколько дней до смерти…

К чему все оно здесь, пока Пал Палыч спит? Не случайно. В деле по ресторану «Ангара» Знаменского тоже притормозили на полпути. Мягко и ловко, даже бережно, но непреодолимо. Дальше краснел «кирпич», черта, за которой располагались неприкосновенные. И он бесился у запретной черты, повышал голос на Скопина, требуя от того несусветных мер, санкций, вселенского скандала. Скопин терпел. Сочувствовал. Даже слегка отодвинул для Знаменского «кирпич» (уж неведомо с какой натугой), и Знаменский кое-что выскреб оттуда, да ненадолго – пря­мо-таки упорхнули из рук обратно в свои выси на казен­ных дачах.

Наконец он четко уяснил, что вселенский скандал не состоится, что он немыслим, невозможен, противоречит железному порядку вещей. А возможно лишь то, что и Скопина, и его самого, и всю бригаду, работавшую по делу «Ангары», выметут вон, в мусорные баки.

Есть ли нужда вдаваться в его переживания и скрежет зубовный по этому поводу?

В небольшом помещении откуда-то сквозило. Пал Па­лыч сидел в пальто. На бревенчатой стене опять-таки наглядная пропаганда: «Семья ждет твоего возвращения домой». Если семья – какая нарисована на плакате, то возвращаться к ней, право, не стоило. Сколько по стране хорошей бумаги портят…

– Заключенный Кудряшов по вашему вызову явился.

Стоит, ватную ушанку с головы сдернул. Бывало, разваливался на стуле без приглашения и сразу вынимал пачку «Мальборо».

– Здравствуйте, Кудряшов. Садитесь.

– Здравствуйте, гражданин майор. Вот не думал не гадал, что опять увидимся!

Это скрытый вопрос, тревога – зачем Знаменский явился? Хоть и следствие закончено, и суд, но мало ли что? Кудряшов не хуже Пал Палыча знал, что хозяй­ственное дело никогда не исчерпывает себя.

– Я приехал допросить вас в качестве свидетеля. Речь пойдет о том ювелире, у которого вы покупали разные штучки.

Кудряшов испытующе потянулся вперед: не врет ли Пал Палыч? Вроде бы подвоха нет. Можно расслабиться.