Жажда жизни - Стоун Ирвинг - Страница 28

Вечером Винсент никуда не пошел, семья сидела в гостиной, вокруг большого деревянного стола. Один писал письмо, другой читал, женщины шили. Брат Кор был еще совсем ребенком и редко вмешивался в разговоры. Сестра Анна вышла замуж и жила у мужа. Елизавета относилась к Винсенту с таким пренебрежением, что делала вид, будто его совсем нет в доме. Только Виллемина сочувствовала брату, охотно позировала ему, не искала в нем никаких пороков. Но разделить его духовные интересы она не могла.

При ярком свете большой лампы с желтым абажуром, стоявшей посреди стола, Винсент перерисовывал свои наброски, которые сделал за день в поле. Теодор смотрел, как сын рисует одну и ту же фигуру десятки раз и с недовольным видом отбрасывает прочь рисунок за рисунком. Наконец пастор не вытерпел.

– Винсент, – сказал он сыну, наклоняясь к нему через стол, – а когда-нибудь у тебя получается как надо?

– Нет, – отозвался Винсент.

– Тогда боюсь, что ты делаешь большую ошибку.

– Я их делаю множество, отец. О какой именно ты говоришь?

– Мне кажется, что если бы у тебя был талант, если бы ты и впрямь родился художником, то все получалось бы как надо с первого раза.

Винсент взглянул на свой рисунок – крестьянина, который, стоя на коленях, собирал картофель в мешок. Линию руки крестьянина Винсент никак не мог найти, сколько ни бился.

– Да, отец, может быть, это и так.

– Вот я и говорю, что тебе нет смысла рисовать одно и то же по сто раз без всякого успеха. Если бы у тебя были природные способности, это удалось бы тебе сразу, без всякой мазни.

– На первых порах натура всегда оказывает художнику сопротивление, отец, – промолвил Винсент, не выпуская из рук карандаша. – Но если я взялся за это всерьез, то я должен одолеть сопротивление и не поддаваться натуре. Наоборот, надо еще упорнее биться и победить ее.

– Не думаю, – сказал Теодор. – Зло никогда не рождает добро, а плохая работа хорошую.

– В теологии это, может быть, в так. Но не в искусстве. У искусства свои законы.

– Сын мой, ты заблуждаешься. Работа художника может быть либо плохой, либо хорошей. И если она плоха – он не художник. Он должен понять это с самого начала и не тратить времени понапрасну.

– Ну, а если художник счастлив, пусть даже работа удается плохо? Что тогда?

Теодор старательно перебрал в уме все богословские доводы, но ответа на этот вопрос не нашел.

– Нет, – сказал Винсент и стер на рисунке мешок с картошкой, отчего левая рука крестьянина неуклюже повисла в воздухе. – В самой сути природа и истинный художник всегда в согласии. Может быть, потребуются многие годы борьбы и стараний, прежде чем природа подчинится художнику, но в конце концов даже очень плохая работа станет хорошей, и труд оправдает себя.

– А если работа все-таки окажется плохой? Ты вот рисуешь этого парня с мешком уже сколько дней, и все без толку. Представь себе, вдруг ты будешь корпеть над ним год за годом, а лучше не сделаешь?

Винсент пожал плечами.

– Это игра, отец, и художник идет на риск.

– А стоит ли такого риска выигрыш?

– Выигрыш? Какой же именно?

– Деньги. Положение в обществе.

Впервые за весь разговор Винсент оторвал глаза от бумаги и вгляделся в лицо отца, вгляделся зорко и пристально, словно перед ним сидел чужой человек.

– Но мы, кажется, говорили не об этом, а об искусстве, – сказал он.

3

Овладевая мастерством, он работал днем и ночью. Если он и задумывался над своим будущим, то только затем, чтобы представить себе желанный миг, когда он перестанет сидеть на шее у Тео и работа его будет близка к совершенству. Если он уставал от рисования, то садился за книгу. А когда уставал в читать, ложился в постель.

Тео прислал Винсенту энгровской бумаги, анатомические рисунки лошади, коровы и овцы, изданные для ветеринарных училищ, несколько рисунков Гольбейна из книги «Образцы графики», карандашей, гусиных перьев, сепии, макет человеческого скелета, истратив на это все свои свободные деньги; вместе с тем он наказывал усердно работать и не быть посредственным художником. На это Винсент ответил: «Сделаю все, что могу, но я вовсе не презираю посредственность в широком смысле этого слова. И, уж конечно, презрение к посредственности нисколько не возвышает художника над ее уровнем. А вот насчет усердной работы ты совершенно прав. „Ни одного дня без линии“, – как советовал нам Гаварни».

Винсент все яснее сознавал, что рисование человеческих фигур приносит ему огромную пользу и косвенно помогает в работе над пейзажем. Если, рисуя иву, он смотрел на нее как на живое, существо, – а в конце концов ведь так оно и было, – ему удавалось хорошо передать и весь фон, – надо было только сосредоточить все внимание на этой иве и не отступаться, не бросать работы, пока дерево не оживет. Он очень любил пейзаж, но гораздо больше ему нравились те жанровые наброски, порой поражавшие своим реализмом, которые так мастерски делали Гаварни, Домье, Доре, Де Гру и Фелисьен Ройс. Изо дня в день рисуя с натуры, Винсент надеялся со временем научиться делать иллюстрации для журналов и газет; ему хотелось стать независимым и самому содержать себя в те трудные и долгие годы, пока он усовершенствует свою технику и добьется высших форм художественного выражения.

Думая, что сын читает для развлечения, Теодор однажды сказал ему:

– Винсент, ты все время твердишь, что тебе надо много работать. Так зачем же ты тратишь время на эти глупые французские книжонки?

Винсент сунул закладку между страницами «Отца Горио» и поднял глаза. Он не терял надежды, что когда-нибудь Теодор поймет, как его сын смотрит на серьезные вещи.

– Видишь ли, – заговорил он медленно, – чтобы рисовать людей и жанровые сцены, надо не только владеть техникой рисования, но и глубоко изучить литературу.

– Признаться, мне это непонятно. Если я хочу произнести хорошую проповедь, мне незачем идти на кухню и смотреть, как твоя мать коптит языки.

– Между прочим, – ввернула Анна-Корнелия, – те языки, которые я недавно закоптила, можно будет подать к завтраку.

Винсент не стал возражать против такой аналогии.

– Я не могу рисовать фигуру человека, не изучив тщательно все его кости, мускулы и сухожилия, – сказал он. – И лицо не могу рисовать, если я не знаю, что творятся в людских душах; Чтобы изображать жизнь, надо разбираться не только в анатомии, надо постичь, что человек чувствует и что он думает о мире, в котором живет. Тот, кто знает только свое ремесло и ничего больше, способен быть лишь очень поверхностным художником.

– Ах, Винсент, – тяжко вздохнул Теодор. – Боюсь, что из тебя получится теоретик!

Винсент вновь взялся за «Отца Горио».

Пришла бандероль от Тео, которая привела Винсента в волнение, – там оказалось несколько книг Кассаня, которые должны были помочь ему как следует овладеть перспективой. Винсент с нежностью перелистал книги и показал их Виллемине.

– Лучшего лекарства от моей болезни и не придумаешь, – говорил он сестре. – Если я исцелюсь, то только благодаря этим книгам.

Виллемина улыбалась, ласково щуря свои ясные, как у матери, глаза.

– Уж не думаешь ли ты, Винсент, – спросил Теодор, подозрительно относившийся ко всему парижскому, – что можно научиться правильно рисовать, читая в книгах рассуждения об искусстве?

– Конечно.

– Чудеса, да и только.

– Точнее говоря, я должен суметь применить прочитанное на практике. Ну, а практика – дело особое, ее вместе с книгами не купишь. Иначе эти книги шли бы нарасхват.

Счастливые, полные труда дни текли быстро, наступило лето, и теперь уже не дожди, а зной не давал Винсенту бродить по вересковым пустошам. Он нарисовал Виллемину за швейной машиной, в третий раз перерисовал этюды из книги Барга, пять раз в разных положениях набрасывал фигуру мужчины с лопатой, «Un Becheur»[10], дважды нарисовал сеятеля и девушку с метлой. Затем из-под его карандаша появилась женщина в белом чепчике за чисткой картошки, пастух с длинным посохом и, наконец, старый больной крестьянин, – обхватив руками голову и поставив локти на колени, он сидел на стуле у очага. Землекопы, сеятели, пахари, мужчины и женщины, – Винсент чувствовал, что их надо рисовать и рисовать без конца, надо пристальнее вглядываться в сельскую жизнь и закреплять свои наблюдения на бумаге. Он уже не был, как прежде, беспомощен перед лицом природы, и это приносило ему такую радость, какой он дотоле никогда не испытывал.