Искатель. 1991. Выпуск №1 - Кристи Агата - Страница 35

Утомил, — сказал Юрка, разжимая руку. — Говорил бы сразу, что просишь, зачем звал.

Посоветовать хочу: люби себя. Только себя люби, понимаешь? И всем, кому сможешь, объясни это. Любить нужно только себя.

Не понимаю, — удивился Юрка.

Поймешь, — сказал Прикованный.

И Юрка вновь попал в вязкое поле чужой мысли, чужой обиды и чужой боли.

— Любишь ли ты Бога? — спрашивал Прикованный. — Сколько душ было растоптано из жертвенной любви к Христу! Сколько погибло мимоходом, когда шли страна на страну, род на род, стенка на стенку, возглашая: «С нами Бог!» И за Магомета шли тоже стенка на стенку. Возлюбленный Мао стоил обожествленного Гитлера и Сталина — отца народов. Как только главным становится лозунг любви — к Богу, Отечеству или нации, это означает, что человека не принимают в расчет. Что человек не имеет цены сам по себе, а ценится лишь степенью его любви, одобряемой свыше. Нельзя любить людей вообще, надо любить самого себя, свою семью, своего ребенка. Любовь, в которой массы участвуют в едином порыве, — отвлекающий маневр, чтобы свободней убивать и грабить.

— Но что я могу? — оправдывался Юрка. — Ведь люди не видят и не слышат меня. Я несу им смерть, а не любовь.

Ты пойми и запомни, — настаивал Прикованный. — Когда тебе придется поднять свой меч, себя люби, а не Бога и не Идею, не человечество в целом, не людей вообще. Только так может спастись мир.

Я подумаю, — сказал Юрка.

Он не успел еще далеко отлететь от толпы черных, как увидел знакомого беса. Бес явно набивался на встречу, и Юрка тормознул.

Ты где пропадаешь, приятель?

Вот, — с готовностью отозвался бес, — материал для тебя подготовил. Досье. Все честь по чести.

Какой материал? — переспросил Юрка, догадываясь, впрочем, о чем речь.

Сам же просил, — обиделся бес, — Убийц разыскать. Я старался. Ознакомить или разберешься?

Разберусь, — сказал Юрка, протягивая руку. Бес немедленно всучил ему свернутый плотный, похоже, пергаментный листок, хотя Юрка отроду натурального пергамента не видел.

Но всех — мне, — поторопился бес. — Ты обещал!

Не суетись, — Юрка развернул свиток. На нем, как на экране монитора, немедленно возникли и побежали строчки:

«Гоглидзе Михаил Автандилович, продавец наркотиков, сутенер, перекупщик валюты. Стрелял по ошибке: ждал облаву. Не виновен».

«Суспицкий Вячеслав Михайлович, фарцовщик, заинтересован пещерой Али-Бабы. Желал совместных действий. Шагов предпринять не успел. Не виновен».

«Аминова Тамара Валиевна, сожительница Гоглидзе, присутствовала при убийстве. Помогала выносить покойного и уничтожать улики. Не виновна».

«Александрова Ирина Игнатьевна. проститутка, больна СПИДом, в покойнике не заинтересована — искала контактов с присутствовавшим Филом. Не виновна».

«Филипп Дж. Стоун, корреспондент, спекулянт, заинтересован в информации об Афганистане. Об убийстве не осведомлен. Не виновен».

Постой-ка, постой-ка, — возмутился Юрка, потрясая листком, — что же это получается? Никто не виновен, а меня пришибли? Что же, сам я, что ли, виновен?

Так ведь и тебя никто не винит за тех, кого ты на войне убивал, — развел мохнатыми лапками бес, — Здесь ведь счет другой.

Да за них меня бы и дома никто не винил! — вспылил Юрка. — Война есть война. Там и меня могли убить, одинаково.

И так — одинаково, — успокоительно сказал бес, — тем более что тебе сейчас ничего не стоит у каждого из них душу вынуть и мне вручить. Верно же?

Вот черт коварный, — еще больше рассердился Юрка, — только о собственной выгоде печешься. Как же их души забирать, если сказано — не виновны.

Подумаешь! — не согласился бес. — Смерть ко всем приходит, и к праведникам, и к негодяям. Ты за эти сорок дней сколько уже душ прибрал? Что же, думаешь, все они преступники, или им жить надоело? Это, брат, лотерея: оказался на пути ангела смерти — и пора, час пробил.

— Неужто всего сорок дней прошло? — спросил Юрка. — Мне показалось, сто лет.

Сегодня ночью будет сорок, — подтвердил бес, — Не сомневайся, у меня к счету дар. Да я и перепроверил, дата все-таки.

Дата, — согласился Юрка. — Юбилей. И я даже знаю, кажется, как ее отметить.

Возьмешь меня с собой? — попросил бес заискивающе.

Не могу, извини. В другой раз.

Выходило, значит, идти в замок. Да, только это и оставалось, на этом все сходилось. «Пусть будет спуск, и сноза подъем, пусть будет снова дорога, только б услышать: «Рота, подъем! Рота, подъем! Тревога!» — всплыли в памяти самодельные стишки Сережки Рябого, романтика с ГСМ в ташкентском аэропорту. Дрянные стишки, а вот врезались, будто впечатались.

Как и прежде, дверь в замок была открыта. Самые страшные двери всегда открыты. Запирают на ночь глупые конторы и банки, но всегда, днем и ночью, зимой и летом открыта дверь Комитета госбезопасности. Только всех ли туда впускают?

Юрка собрался перед дверью и кинулся в проем. Но тотчас был выброшен оттуда тупой нерассуждающей силой — будто грузовик взрывчатки сдетонировал. Юрку зашвырнуло так резко и далеко, что он не сразу понял, куда попал, не сразу даже осознал, что произошло: в очередной раз вокруг перед ним лежала пустыня. Это была не та пустыня, которую он слишком хорошо знал при жизни и куда его все время заносило теперь. В противовес бесцветно-серому городу пустыня была кинематографически-яркой. Пролитой кровью рыжели железистые булыжники, В лучах забытого оранжевого солнца сияли скалы.

На маленьком неприлично торчавшем вверх утесике стоял человек — во плоти и в рубище. Юрку человек заметил не сразу, но увидев, исступленно обрадовался.

Ангел? — разлепил он потрескавшиеся губы. — За мной?

Чего? — зло удивился от неожиданности Юрка. — На хрен бы ты мне облокотился?

Но ты же ангел? — Человек недоуменно распахнул запавшие глаза.

Я-то ангел, — ответил Юрка, потирая ушибленный при падении бок. — А ты кто?

Я пустынник.

Пустынник? — переспросил Юрка. — А чем занимаешься?

Спасаюсь. Женщин бежал, как скверны, людей бежал, от мира спасаюсь и жду пришествия ангелов, которые вознесут с собой.

Это не по моей части, — сказал Юрка. — Так что можешь спасаться дальше.

Но ведь я давно уже здесь, в рубище, акридами питаюсь, — бессвязно обиделся человечек.

Да тут, наверное, всякий спасаться ловок — ни зла тебе, ни соблазнов. Ты бы лучше с мирским злом поборолся, — наставительно произнес Юрка.

— Ты не ангел, ты — аггел, — рассвирепел человечек. Плоть его настаивала на Юркиных глазах. Глазницы скелета ало полыхнули ненавистью.

— Может, и ангел, — не понял Юрка. — Черт с тобой, неохота спорить.

Черные крылья зашелестели. Пустыня немедленно обесцветилась. Двое, нет, сразу трое черных бросились к скелету.

— Но-но, — прикрикнул на них Юрка, — он не ваш. Оговорился я, ошибочка вышла. А ты иди в мир, — повелел он пустыннику. — Со злом борись. Добро людям делай. Живя как все.

Черные выстроились в цепочку и полетели, как гуси.

— Я не хочу как все, — отчаянно крикнул человечек, но Юрка уже уходил и только бросил через плечо, оглянувшись: — Гордыня. Смертный грех. Иди. Лично проверю.

Некогда было сегодня спасать одного.

«Господи, — думал Юрка, устремляясь опять к недоступным дверям, — ну должен же быть какой-то выход? Вернее, вход». Но Господь на риторические призывы не откликался.

Поразмыслив, Юрка понял, что в замок он не хочет. Потому что сквозь досаду: «Не вышло, не пустили» — просвечивало: «И не выйдет, нечего мне там делать». А ведь было, что делать, значит, надо было очень захотеть, захотеть так сильно, чтобы желание одолело силу сопротивления. И мечом размахивать здесь бессмысленно — не поможет. Меч для боя, а не для взлома. Сначала надо попасть внутрь, а потом уж, если придется, хвататься за меч.

«Я хочу в замок, — уговаривал себя Юрка. — Я хочу под высокие потолки — после бараков и казарм. Хочу ездить на черных длинных лимузинах, хочу деликатесов и эротики, послушания и услужения, богатства и роскоши. Хочу туда, где палевые панели, ковровые коровы и пастельные постели. Хочу, чтобы слуги трепетно ждали движения моей ресницы, — он медленно-медленно стал темнеть, всколыхнулись подонки души, и начали проступать на поверхность зависть и жадность, дешевые вожделения и добротный эгоизм. Раз нельзя было пролететь сквозь эти двери, прорваться или просто пройти, оставалось проползти. Одеться бы в маскхалат — так ведь не положено ангелу. Только сам из глубин души мог он вычерпывать грязь.