Вонгозеро - Вагнер Яна - Страница 40

В день, когда я смогла наконец подняться на ноги и сделать несколько шагов, не хватаясь за стену, Сережа затопил баню; блаженно закрыв глаза, я лежала на нижней полке в темной, пахнущей горячим смолистым деревом парилке и слушала, как шипит вода, испаряясь на раскаленных камнях, и с каждым осторожным вдохом, наполнявшим мои легкие обжигающим паром, с каждой каплей влаги, выступающей на коже, я чувствовала, как уходит, растворяется страх, крепко державший меня за горло все это время, а потом я поднялась, и Сережа окатил меня из ведра нагретой, свежей колодезной водой, которая смыла с меня и два бессонных, тревожных дня, проведенных в дороге, и последовавшие за ними четыре или пять дней, наполненных липким ужасом, — смыла и унесла куда-то вниз, в щели между неплотно подогнанными досками пола. Когда мы вышли из бани — разогретые, с влажными волосами, пес сидел на улице, возле самого крыльца, неподвижный и все такой же равнодушный, как сфинкс, — мне показалось, что в этот раз он даже не взглянул в нашу сторону.

— Как ты думаешь, может быть, это его дом, поэтому он и пришел? Может, он жил здесь раньше? — спросила я у Сережи, пока мы бежали от бани к дому.

— Кто?.. — рассеянно переспросил он, заталкивая меня на веранду. — Давай, Анька, быстро, голова же мокрая.

— Да пес же, — сказала я, пытаясь обернуться и посмотреть, не идет ли он за нами, но Сережа торопливо захлопнул дверь, отделяющую нас от холода.

— Вряд ли, — ответил он, когда мы были уже внутри, в тепле, — во дворе нет будки. Какая разница? Иди, высуши волосы, пора заканчивать твой карантин, поведу тебя в гости.

— Просто странно, — пробормотала я, послушно накрывая лицо полотенцем, — откуда он тут взялся? Никого же нет, понимаешь? Где он спит, что он ест?

— Не знаю, как раньше, — сказал Сережа, смеясь, — но последние пару дней я точно знаю, что он ест и где он спит. Давай-ка ты отдохни немного, а я пойду поищу тебе чистый свитер.

Дом, в который пришлось перебраться всем остальным, испугавшимся моей болезни, оказался еще меньше нашего: в нем было всего две крошечных комнатки и маленькая, узкая кухня, в которой поместился только колченогий шаткий стол и несколько табуреток. Посреди дома, так же, как и у нас, была установлена массивная кирпичная печь, отдающая тепло во все стороны, только эта была оштукатурена, и ее грязно-белая бугристая поверхность вся была покрыта трещинами и копотью. Почти все пространство занимали кровати — разномастные, с железными спинками и продавленными матрасами, их было слишком много — часть из них явно переехала сюда с соседних дач; после уличной морозной свежести здесь, казалось, было совершенно нечем дышать — спертый, пыльный, пересушенный воздух сразу же запершил в горле, боже мой, подумала я, это настоящая ночлежка, девять человек в двух комнатах, так, наверное, мог выглядеть какой-нибудь детский приют времен Диккенса, или концлагерь, в этом же нельзя жить, это — вот это все — тесноту, духоту, пыль, чужие вещи — невозможно выдержать долго. Лени и Марины в комнате не было; Андрей лежал спиной к нам, подложив под голову свернутый спальный мешок, и даже не обернулся, когда мы вошли. Рядом с ним я успела заметить напряженную, недовольную Наташину спину, а повернувшись чуть левее, к стене, я наткнулась взглядом на Иру, сидевшую вполоборота в изголовье кровати, наблюдающую за детьми, возившимися на полу возле печки. Я застыла на пороге, борясь с кашлем — все были заняты разговором и даже не заметили, как мы вошли, — но не решалась сделать больше ни шагу, может быть, оттого, что шагать было, в сущности, некуда, а может, потому, что почти ожидала, что сейчас меня выгонят отсюда — все эти люди, большинство из которых были мне едва знакомы, в конце концов, могли и не верить в то, что мы с Сережей знали уже наверняка, — я не умру.

Это был необъяснимый, иррациональный приступ паники — мне вдруг захотелось повернуться и выбежать обратно, на улицу, к кривоватому снеговику, стоявшему снаружи, посреди двора, одинокому свидетелю того, как тоскливо, как невыносимо, смертельно скучно должны были чувствовать себя в эти четыре дня все, кто не был так занят собственной смертью, как я или Леня, или содержимым соседских домов и погребов, как папа или Мишка. Стоя на пороге, я впервые попыталась представить себе, каково нам будет там, на озере — дожидаться конца зимы в таком же крошечном домике, как этот, без водопровода, электричества и туалета, без книг и любимых телепрограмм, и главное — без малейшей возможности побыть вдвоем.

— …а я говорю, надо поискать еще, — судя по всему, мы вошли в разгаре какого-то спора, потому что интонации у Наташи были одновременно и настойчивые и раздраженные, — тут домов пятьдесят, а то и больше, наверняка найдется какой-нибудь более подходящий!

— Наташка, они все тут одинаковые, — сказал Андрей, — просто некоторые с печками, а остальные — без, это не коттеджный поселок, черт возьми, а обычное садовое товарищество под Череповцом, ну елки-палки, ты серьезно рассчитываешь найти тут приличный дом, с ватерклозетом и спутниковой тарелкой?

— Ты не знаешь точно, — ответила она запальчиво и повернулась к нам вполоборота; щеки у нее горели, — ты за четыре дня два раза из дома вышел, я уверена, можно найти что-то получше, чем вот это!

— Вы почему все внутри? — спросил Сережа откуда-то из-за моей спины; я вздрогнула, потому что совершенно забыла о том, что он стоит позади меня. — Мы же вроде договорились — кто-то один всегда снаружи, смотрит на дорогу?

— Да ладно тебе, Серега, — махнул рукой Андрей, — здесь жизни нет. За четыре дня хоть бы собака пробежала.

Краем глаза я заметила какое-то движение в дальнем углу комнаты — откинув спальник, которым он был накрыт с головой, с угловой кровати вскочил заспанный, нечесаный Мишка и начал шнуровать ботинки.

— Я покараулю, — сказал он и радостно улыбнулся нам с Сережей, — мам, садись на мою кровать.

Когда дверь за ним закрылась, я огляделась по сторонам — сидеть и правда было больше негде; боком пробираясь между остальных кроватей, я направилась в угол.

— Как ты плохо выглядишь, Аня, — сказала Наташа уже другим голосом. — Борис Андреич говорит, тебе лучше — ты правда поправилась? Очень ты бледная…

— Все с ней в порядке, — оборвал ее Сережа, — это была обычная простуда, и я не заболел, можно больше не волноваться.

Можно подумать, кто-то из вас волновался, думала я, устраиваясь на смятой, неуютной кровати своего сына, и с удивлением поймала себя на том, что почти произнесла это вслух, что со мной такое, я никогда не умела говорить такие вещи, обычно я просто думаю их про себя. Черта с два вы волновались. Как вы торопились сбежать из дома, беспокоясь разве что о том, что забыли свою драгоценную сумку с тряпками; если я сейчас подниму глаза, готова поспорить на что угодно — все вы до сих пор смотрите на меня так, словно у меня чума, словно находиться со мной в одной комнате опасно для вас, четыре дня, и ни один из вас не пришел узнать, как мы, только папа и Мишка, только свои, сейчас бы очень подошел один из этих неожиданных приступов кашля, которые так мучают меня в эти дни, сгибая меня пополам, не давая вдохнуть, забавно было бы взглянуть на ваши лица, если бы я закашлялась именно сейчас — закрыв лицо руками, долго, страшно, может быть, кто-то даже выскочил бы из комнаты. Матрас подо мной жалобно заскрипел и прогнулся почти до самого пола, вы только посмотрите на эту кровать — самая узкая, самая развинченная, хотела бы я знать, было ли кому-нибудь из вас дело до того, ел ли он сегодня, не холодно ли ему спать здесь, в углу, под окном, я сегодня же заберу его обратно, в большой дом, а вы оставайтесь тут, в своей ночлежке, хорошо, что я не умерла, я сама о нем позабочусь. Удивительно, как быстро неловкость, с которой я входила сюда, сменилась еле сдерживаемой, застилающей глаза яростью, кто бы мог подумать, что первой сильной эмоцией с момента, когда я поняла, что не умру, будет именно эта — вдруг я поняла, что ни разу еще не обняла Сережу, что не успела даже потрогать сына руками, и вот я сижу здесь, на этой продавленной старой кровати, и боюсь поднять голову, чтобы не дать им увидеть выражение моего лица.