Вонгозеро - Вагнер Яна - Страница 30

— Отойди на шаг, Мишка, — раздался папин голос откуда-то справа, — ствол не опускай, все нормально, затвор не дергай, карабин самозарядный!

— Ладно вам, мужики, — произнес улыбчивый, — пошутили — и хватит, — и начал отступать назад, не отворачиваясь от Мишки — чтобы он не наступил на меня, мне пришлось отползти в сторону — он остановился, только упершись спиной в капот стоявшего сзади Паджеро, и тогда я наконец снова увидела Мишку — губа у него была закушена, глаза — круглые, а руки, в которых он держал карабин, заметно дрожали, но стоял он, не шелохнувшись, направляя ствол прямо в грудь замершего возле меня человека.

— Хватит? Пожалуй, что и хватит, — согласился папа, по-прежнему невидимый, — только ты попроси своих шутников убрать руки и отойти подальше, и побыстрее. Пацан у нас молодой, нервный, дернет случайно пальцем — и такую дырку в тебе проделает, — с этими словами он вышел из сумерек и встал рядом с Мишкой, казалось, он сейчас положит руку ему на плечо — я испугалась, что он действительно сейчас сделает это и Мишка выстрелит — просто от неожиданности — вероятно, улыбчивый подумал то же самое, я услышала, как он шумно втянул в себя воздух и произнес сдавленно:

— Все, все, уходим мы. — Пятясь, он начал осторожно отступать, скользя тулупом по забрызганному бамперу Паджеро, а за ним потянулись остальные трое — отпустив Сережу и все еще не произнося ни слова, они сделали несколько шагов назад, а потом повернулись и побежали, быстро сворачивая к лесу и проваливаясь в снег.

Мишка стоял на том же месте с карабином наперевес, и лицо у него было такое, что я даже не стала подниматься на ноги — подползла к нему прямо на четвереньках, пригибая голову, и выпрямилась, только убедившись в том, что страшный ствол, который он сжимает в руках, направлен совсем в другую от меня сторону.

— Ты молодец, — говорил папа ему на ухо, по-прежнему не решаясь положить руку ему на плечо, — все нормально, отпусти, давай я заберу, — но пальцы у Мишки были совсем белые и никак не хотели разжиматься, и тогда я сказала:

— Тшш-шш, малыш, все хорошо, — а он дернул головой, взглянул на меня, на карабин — и резко, одним движением, воткнул его прикладом в снег, прислонив к машине. Мне казалось, он обязательно должен сейчас заплакать, но он не заплакал, только дрожал — сильно, всем телом — все время пока я обнимала его, а подошедший Сережа хлопал его по спине и ерошил ему волосы.

Оказалось, что все уже здесь — Андрей помогал подняться плачущей Наташе, из-за деревьев показались Ира с Антошкой и Марина в белом комбинезоне, с девочкой на руках.

— Где этот?.. — произнес папа сквозь сжатые зубы — карабин уже снова был у него в руках. — Сказал же ему, идиоту, возьми ружье, Леня, твою мать, да где ты? — Он зашел за Лендкрузер и сразу замолчал, а мы с Сережей замерли, переглянулись и, бросив Мишку, поспешили за ним. Леня все так же сидел, прислонившись спиной к багажнику, — когда мы подбежали, он сделал попытку подняться:

— Я нормально, — сказал он, — куртка толстая у меня, куртка… как в кино, ну чего вы? — Он пытался встать, но не мог — ноги его не слушались — лицо у него было удивленное; подошли Андрей и Марина с девочкой — едва взглянув на него, она закричала, а он все упрямо возился, упираясь в снег, изъеденный и совсем черный под его рукой, и рука тоже вся была перепачкана.

— Лень, у тебя кровь, — сказала я.

— Ерунда, мне совсем не больно, — ответил он и только тогда тоже наконец посмотрел вниз.

*

Такие сцены часто показывают в кино — кровь, лежащий на земле человек и рядом с ним — упавшая на колени, кричащая женщина, и все мы миллион раз уже видели такое — но все равно оказались к этому не готовы, может быть, потому еще, что, кроме этих трех составляющих — кровь, человек на земле и женщина рядом, — все остальное выглядело совершенно по-другому. Вскрикнув всего однажды, она тут же замолчала — и сразу же стало очень тихо, потому что ни один из нас, стоящих вокруг, не решился произнести ни слова, на самом деле никто из нас даже не шевельнулся, словно существовал какой-то заранее известный всем нам сценарий, который нельзя было нарушить, испортить каким-нибудь несвоевременным словом или жестом. Она не стала бросаться на землю рядом с мужем, прижимать к груди его голову — а вместо этого аккуратно опустила девочку, которую держала на руках, и легонько оттолкнула ее — ни к кому конкретно, просто подальше от себя, а потом медленно сделала несколько шагов вперед и осторожно села на снег — очень прямо, белые колени на белом снегу в том месте, где он не успел еще пропитаться Лениной кровью, — и замерла, все такая же безупречная и отстраненная, какой я привыкла ее видеть, и сидела так несколько бесконечных мгновений — не прикасаясь к нему и ничего не говоря, и смотрела на него, а мы, все мы, стояли вокруг и не знали, что именно нужно сейчас делать, так что когда она наконец подняла холеную тонкую руку, ухватила прядь своих длинных шелковых волос и дернула — сильно, и вырвала эту прядь, и снова подняла руку к волосам, — мы почувствовали огромное облегчение и заговорили все разом, и начали действовать.

Все происходило очень быстро — словно в течение паузы, пока мы наблюдали за этой сценой, каждый успел подумать о том, что именно следует сейчас предпринять, не прошло и секунды, как Ира уже сидела на снегу рядом с Мариной и крепко держала ее за руки, Андрей и Сережа расстегивали Ленину куртку и задирали свитер, а Наташа бежала от пикапа, на ходу пытаясь открыть пластмассовый ящичек с красным крестом на крышке. Было уже слишком темно, и папа принес из Витары автомобильный фонарь, в холодном голубом свете которого Ленин живот был какого-то совсем уже неестественного цвета; с места, где я стояла, рану было почти не видно — она не выглядела страшной, недлинная, правда, какая-то вздутая и неровная, но крови было немного — точнее, не так много, как я ожидала, она продолжала медленно вытекать, оставляя на бледном Ленином животе и боках темные блестящие полоски. Наташа справилась наконец с аптечкой, и теперь, сев на корточки, рылась в ней, лицо у нее было отчаянное:

— Черт, черт, я не знаю, что тут нужно, салфетки какие-то, повязки, бинты — вот какая-то, написано — кровоостанавливающая, только она маленькая совсем, да посветите мне кто-нибудь! — Аптечка выскочила у нее из рук и рассыпалась, и Наташа бросилась подбирать валяющиеся теперь на снегу упаковки — бумага и целлофан, все маленькое и какое-то несерьезное, она поднимала их и пыталась отряхнуть и складывала назад, в коробку, откуда они выпадали снова — папа направил фонарь в нашу сторону и сказал громко:

— Аня, ну помоги ты ей, надо перевязать его — и в машину, нам пора уезжать отсюда, они могут вернуться!

Одной салфетки оказалось мало, пришлось приложить сразу две — Наташа зубами разорвала упаковки и прижимала их к ране, пока я обматывала Ленин живот бинтами; получалось у меня плохо, сидеть он почти уже не мог и все пытался завалиться на бок, Андрей и Сережа держали его, но он был тяжелый, а места возле раскрытого Лендкрузерова багажника было совсем мало, и мы очень мешали друг другу. Когда наконец мне удалось кое-как закрепить концы последнего бинта, Леню подняли — еле справившись втроем, и втащили на заднее сиденье Лендкрузера, а папа подошел к Марине, все еще сидевшей на снегу, и, нагнувшись, проговорил отчетливо:

— Я поведу, а ты залезай к нему назад и держи повязку — крепко держи, ты поняла меня? — и тогда она подняла на него глаза и кивнула, а затем встала и пошла к машине, по-прежнему молча, как робот, даже не оглянувшись на девочку, неподвижно стоявшую в нескольких шагах — маленький красный столбик в надвинутом на глаза капюшоне. Ира взяла девочку за руку и потянула за собой к Паджеро, в котором уже сидел мальчик, и та послушно пошла за ней, аккуратно переставляя короткие толстые ножки. Папа повернулся ко мне:

— Аня, справишься сама?

— Справлюсь, — ответила я, — только с чем? Что мы будем теперь делать?

— Не знаю, — ответил он и выругался. — Главное — уехать подальше отсюда.