Джо Варвар и Чвокая Шмарь - Стюарт Пол - Страница 22

— Наконец-то старый Энгельберт пришел в себя!

— Да, Джо, ты молодец! Совершенно его успокоил, — прибавил другой великан.

— Ему ведь и требовалось-то — немного понимания, — сказал первый.

— Как и всем нам, в сущности, — заметил третий великан.

— А ведь понять его было так просто! — продолжал первый. — Вот как бы ты, например, чувствовал себя, потеряв любимую игрушку — ну, с которой ты с детства спишь? — И для наглядности он продемонстрировал Джо весьма потрепанного плюшевого медведя с одним глазом, одним ухом, одной верхней лапой и без обеих нижних. — Просто не знаю, что бы я делал, если б мой Трубач потерялся!

Джо кивнул. Он все еще никак не мог поверить ни собственным глазам, ни собственным ушам. Другие людоеды тоже стали показывать ему свои любимые игрушки — кто-то безволосую растерзанную куклу, кто-то замызганное игрушечное одеяльце или грязное махровое детское полотенчико…

— А Энгельберт своей игрушкой особенно гордился, — продолжал первый людоед. — Правда, пеленочка уже выстиралась, износилась, но он все равно очень ее любил. А знаешь, почему?

— Почехму? — спросил Джо.

— Потому что это была заколдованная пеленка! Она умела петь!

— Она и сейчас петь умеет? — задумчиво спросил Джо.

— Ну да! Мать Энгельберта раздобыла ее, едва он на свет появился, — у одного волшебника с Зачарованного Озера, Роджера Морщинистого…

— Ну, конечно, случилось это задолго до того, как нее волшебники исчезли, — пояснил второй людоед. — В наши-то дни ничего подобного раздобыть невозможно. А пеленка Энгельберта вообще одна такая была… Незаменихмая! Вот почему он так сильно расстроился, когда она пропала. Она ведь его каждую ночь убаюкивала.

— Да уж! Энгельберт ее по-настоящему любил, — подтвердил второй людоед. Говорил, что его пеленочка пахнет теплыми материнскими объятиями, и повсюду с собой носил…

Энгельберт, явно прислушивавшийся к их разговору, вдруг выдвинулся вперед и горестно воскликнул:

— Пока кто-то ее не украл! На прошлой неделе. Я просыпаюсъ, а ее нет! Украли! — Глаза его затуманились слезами, — Украли, подлые воры! Украли мою любимую, чудесную, поющую пеленочку…

— Возьми себя в руки, парнище, — принялись утешать его другие людоеды, — успокойся!

— За что они так обидели Энгельберта? — продолжал Энгельберт дрожащим голосом; лицо его покрылось красными пятнами. — А эти паршивые овцы никуда не годятся! Они, может, и мягкие, но издают такие ужасные звуки, стоит их хоть чуточку скругить…

Генри возбужденно залаял и лизнул Энгельберта прямо в нос, похожий на огромную картофелину. По физиономии людоеда расплылась блаженная улыбка.

— Генри гораздо лучше паршивых овец, — нежно глядя на песика, сказал Энгельберт. — И голос у него такой приятный, мелодичный!

— А как та игрушка, та пеленочка пела? — спросил Джо. — «Ла-ла-ла», да? — Он постарался спеть похоже.

— Да! — дружно заволновались людоеды. — А ты откуда знаешь?

— Мне кажется, я ее видел, — сказал Джо, вспомнив встречу с О’Грабили на дороге, ведущей от Эльфийского Леса.

— Ну, теперь это уже почти не имеет значения, — сказал Энгельберт. — Ведь теперь у меня вместо старой пеленочки есть Генри! — И людоед любовно прижал к щеке зажатого в руке песика.

Генри от удовольствия завилял хвостом и залаял тем же странным «тирольским» лаем. В ответ на его пение Энгельберт добродушно посмеивался и приговаривал, почесывая псу брюшко:

— Вы только послушайте! Он же просто бесподобен!

Джо печально кивнул.

— Я тоже так думаю, — сказал он. — Только дело в том, Энгельберт, что принадлежит-то он мне, И мне тоже будет его ужасно не хватать, если ты его себе оставишь. Ведь я вырастил его из крошечного щенка.

Энгельберт встрепенулся и даже рот от воленния открыл.

— Неужели ты… хочешь его у меня забрать? — спросил он, и голос его опять задрожал. — Неужели ты хочешь оставить Энгельберта без любимой игрушки? Нет, я этого не вынесу!

— Ты же знаешь, что началось, когда у него стащили поющую пеленку! — напомнили Джо остальные людоеды.

— Знаю, — сказал им Джо и опять обратился к Энгельберту: — Слушай, а если я сумею вернуть тебе твою любимую пеленку,'ты вернешь мне Генри?

Людоед недовольно надул губы.

— Ну, я не знаю… — неуверенно пробубнил он.

— Энгельберт, я имею в виду ту самую пеленку, твою любимую, — ласково продолжал убеждать его Джо, — самую лучшую в мире, которая с раннего детства убаюкивала тебя своим пением и пахла теплыми мамиными объятьями… — Он улыбнулся. — В общем, ту самую, которая дорога тебе так же, как мне — Генри!

Энгельберт долго смотрел то на Джо, то на Генри, го снова на Джо…

— Ладно, — сказал он наконец. — Договорились!

На следующий день в начале шестого, вскоре после чая, в дверь замка громко постучали, и Рогатый Барон побежал открывать. На пороге стоял О’Грабили.

— Наконец-то! — недовольно воскликнул Рогатый Барон. — Ждешь тебя тут целую вечность!

— Поющие шторы нельзя делать впопыхах, — важно пояснил О’Грабили. Встретившись с эльфом-гонцом примерно на середине пути между Гоблинтауном и замком, он уже знал, как отчаянно жаждет Рогатый Барон заполучить поющие шторы. — И кроме того, — прибавил он неприятным тоном, — я хотел бы знать: к чему все эти угрозы насчет донжонов, волшебников и розовых смердунов?

— Не обращай внимания, это относилось вовсе не к тебе, — буркнул Барон. — Ты принес шторы, и это главное! — Он вдруг нахмурился. — Но где же они?

О’Грабили развязал заплечный мешок, и оттуда донесся звук двух приглушенных голосов, поющих, что называется, ни в лад ни впопад. Он извлек обе шторы из мешка и продемонстрировал их Рогатому Барону, движением опытного купца набросив их на сгиб руки.

— Выглядят они, надо сказать, довольно потрепанными, — заметил Рогатый Барон, морща нос, — и пованивают изрядно… Пожалуй, за это следовало бы несколько снизить цену…

— Ты, должно быть, шутишь, господин мой? — воскликнул разъяренный О’Грабили. — Таких поющих штор нет больше нигде в мире! Ты просто представить себе не можешь, сколько я исходил, прежде чем отыскал их!

Монотонное пение становилось все громче. Оно эхом отдавалось от сводчатых потолков, возносясь к верхним этажам замка.

— Уолтер, что это? — раздался пронзительный, но все же исполненный надежды голос. — Мне кажется, я слышу ПЕНИЕ? Неужели наконец-то прибыли мои шторы?

— Д-да, дорогая., это они, — откликнулся Рогатый Барон. И пробормотал себе под нос: — Если эту какофонию можно назвать «пением»!

— Но ты, господин мой, вовсе не обязан их покупать, — обиженно заметил О’Грабили, складывая шторы. — Не хочешь — как хочешь. Я, разумеется, знаю многих, кто просто мечтает…

— Ах, Уолтер! — вскричала Ингрид. — Ты самый замечательный Рогатый Барон в Чвокой Шмари! Я знала: ты меня не подведешь, не обманешь! Я ни на минуту не сомневалась в тебе!..

— Но если, господин мой, ты все-таки хочешь их получить, — продолжал негромко О’Грабили, засовывая шторы в заплечный мешок, — то тебе прекрасно известно: за них следует уплатить полный кошель серебра!

— Грабеж среди бела дня! — жалобно пробормотал Барон. — Одной серебряной монеты более чем достаточно…

— УОЛТЕР! — взвизгнула Ингрид. — Я женщина терпеливая, но ты поистине испытываешь мое терпение! Ты подталкиваешь меня к крайним и очень жестоким мерам. — Она угрожающе помолчала. — Я ХОЧУ НЕМЕДЛЕННО ПОЛУЧИТЬ СВОИ ПОЮЩИЕ ШТОРЫ!

— Сейчас, сейчас, дорогая! — крикнул Барон. Он повернулся к О’Грабили и сунул ему тяжелый кошель с серебром. — Насколько я полагаю, за такие деньги ты мне их и повесишь?

— Я делаю это для своих клиентов далеко не всегда… — с достоинством ответил О’Грабили, но брови Рогатого Барона так угрожающе сдвинулись, что гоблин закончил елейным тоном: — Но для уважаемой баронессы я повешу их с превеликим наслаждением!

И тут в дверь вдруг забарабанили, да с такой силой, что О’Грабили так и подскочил на месте, а Рогатый Барон завертелся волчком.