Праздник - Вальдберг Геннадий - Страница 2

- Околесицу! Человеку в принципе чужда клетка. Хотеть можно только свободы. А вся твоя тяга к перемене мест... Тоже мне, Байрон выискался!

Насчет Байрона Борька был не силен. А обижать его - никому не стоит. Но Майклу он, почему-то, спускал. Только вскинется, осклабит прокуренные до черноты зубы:

- Ну, положим, верно ты говоришь. "Свобода, бля, свобода..." из казармы в гальюн шататься. Только до настоящей свободы мне еще год куковать! А сейчас-то что делать прикажешь?

- А ничего. Кому выгодно волну гнать - пусть себе гонят. А наше дело покачиваться.

- Как ты, что ли? Так на своем бойлере укачался, что как манометр вышибло не услышал.

- В другой раз услышу.

Однако Валерку их спор не увлек:

- Десять суток всучили!

- Значит, всего семь попахать останется, - довольный, что Майкл сегодня верха над ним не взял, сказал Борька. - А три денька задарма пайку жрать будешь. Государство у нас доброе.

- А может, скосить? - предложил Генка Жуков.

- Опять текстолиту нажраться?

- Не-е. Так желудок угробишь. Полотенчико вымочи, вокруг горла и концами на грудь. И потом часок по морозцу... Главное, воздух поглубже заглатывай.

- У меня дембель в декабре.

- До декабря аклемаешься...

Но тут появился Васька Романюк. Рожа как помидор, усы торчком - вот-вот за нары зацепят. Он что-то прятал за пазухой и, лишь оглядевшись, вынул оттуда грелку.

- Настоящая, украинская, - всем по очереди дал он нюхнуть аромату.

- Желток, что ль, состряпал?

- Без холуев обошлись, - с гордостью покрутил ус Васька. - Желток половину бы выдул. А она, видишь, полненькая! - и, похлопав грелку по вздутым бокам, спрятал на место. - Я еще в обед заприметил, что Иван Федорыч за галстук залил. Ну, думаю, вечером совсем рубаха будет. И прямехонько в штаб. Желток, конечно: пусти! все устрою! - а я ему: извини-ка, подвинься, и в кабинет: так, мол, и так, товарищ замполит, посылка мне тут пришла нельзя ль получить? - А там сверху с кофем банка лежала... А на хрена мне этот кофе? - Мол, от чистого сердца, товарищ майор! - он до дна копать и не стал. - На, говорит, забирай. - А я ее поднял, родимую. Слышу, внутри что-то булькает. Не-е, батяня мой человек! Чтобы с праздником сынка не поздравить?!

- А Желток? - снова свесил голову Майкл.

- А ничего. Хер пускай пососет!

- Рисковый ты, Васька! - Генка даже слюну сглотнул.

- Выходит, и вправду не резон тебе на губу-то идти, - положил руку на валеркино плечо Борька. - Всенародный праздник. А ты как последний мудак взаперти, даже выпить за любимое отечество - и то не дадут.

- А Желтку бы я все же отлил, - сказал Майкл. - Говну смирно лежать положено. А то вони не оберешься.

- А по мне - пусть воняет! - гоготнул Борька.

- Может, прикупить чего? - порылся в кармане Генка. - У меня трешник есть.

- Давай, - вырвал у него трешку Майкл. - Завтра в городе буду. В больницу иду. Могу в магазин заглянуть.

- Я в гастрономе кальмаров видел, - посоветовал Лешка.

- Ишь! Кальмаров!?... А икорочки паюсной?

- Можно икорочки...

- Кильки в масле купи, - сказал Кенжибаев. - Страсть кильки люблю.

- И бутылочку сухенького, - пошел на попятный Лешка.

- Мы ее в снег положим. Со льда будет.

А ночью Лешке приснилась какая-то гадость. Будто заходит он в солдатский гальюн, и только пристроился, нужду чтобы справить, как снизу, с-под полу, голос доносится. Он посмотрел - а там женщина. Вроде русалки. Плавает туда и сюда, рыбьим хвостом жижу месит. И его, Лешку, подманивает.

- Пожалей меня, - говорит. - Я ведь раньше как все люди была. А потом меня утопили...

И Лешка ее пожалел. А она руками его обвила, телом прижалась - и до того томно и сладко сделалось...

...что Лешка проснулся. А потом сунул руку в трусы: так и есть, противно и липко.

Подъема еще не было. Красный фонарь над тумбой дневального. Спинки нар как лианы в лесу. И какая-то живность внизу - скребется, попискивает, - а над нею тысячи храпов, будто отогнать эту нечисть пытаются. Хищно ухает Юрка Попов. Как немазаная телега скрипит Майкл. Ему вторит Филька-студент, но получается у него жалостливо, будто флейта, но с трещиной. Начнет вызванивать ноту - и тут же воздух кончается. Генка мурлычит, протяжно, в стон переходит. А Борька - тот геликон наполовину с ударными: наглотается воздуха, клацнет зубами и - брр, брр - отдувается. И Лешка представил, что это вовсе не лес, а оркестровая яма. Дирижера бы только сюда, чтобы тростью взмахнул, обронил аккорд или ноту... Лешка щелкнул раз-другой языком, ногтем по зубам как по ксилофону прошелся, даже присвистнул... Но нет. Обделила природа. Столько денег мама на педагогов ухлопала. А он ля от до отличить не может.

И он свесил ноги, отыскал сапоги и побрел в умывалку. В умывалке на холодной длинной скамейке курил Петька Кочев. Рядом коробка с крысиной отравой. Рукава по локоть закатаны, пальцы красные... Но Лешка его не сразу заметил, только когда трусы под льдистой струей полоскать начал.

- Меньше эмоций - больше полюций! - выдул колечко Петька.

- Дай закурить.

- Нету. Последняя.

- Хотя б затянуться.

Петька нехотя дал. Потом спрятал руки под зад, после холодной воды никак не согреются.

- Онанировать надо, - посоветовал Петька. - Или к блядям почаще ходить. Будь я командиром, специально бы день назначил.

Окурок оказался коротким, и Лешка обжег губы.

- Здоровому мужику без бабы нельзя. Это я тебе как врач говорю.

У петькиных ног на полу лежал какой-то сверток, и Лешка бросил туда окурок.

- Во, падлы! - толкнул ногой сверток Петька. - Свои же сожрали!

- Кто свои? - не понял Лешка.

- Крысы крысу! Через трубу в умывальнике хотела вылезти.

Не вышло - по величине застряла. Живьем весь хребет обглодали. Он брезгливо, носком сапога, отвернул край газеты. Лешка не хотел смотреть. Разве через силу, в пол-глаза... - Ведь ее же мясом отравятся. А все потому, что тупые. Ни хрена не смыслят.

Валерка лежал, свернувшись в калач, с пузырьками пота на лбу, и мелко дрожал. Борька отдал ему свое одеяло, но Валерка все равно продолжал дрожать.

- Совет-то подействовал, - заворачивая портянку, прыгал на одной ноге Генка.

А Сундук уже носился по роте, срывал одеяла и матерился, так что стены дрожали:

- Подъем! Мать вашу!... Подъем!

Он забежал в проход, где лежал Валерка, но, столкнувшись с Борькой, одеяла трогать не стал.

- А ты чего тут болтаешься?! - налетел он на Фильку-студента. - Все уж в строю! - и ринулся дальше.

- Да вот, книгу ищу, - как всегда с опозданием начал оправдываться Филька. - В тумбочку положил. Второй том "Карамазовых"... - и видя, что старшина его бросил, пристально посмотрел на Лешку. - Случайно не видел?

- Нет, - отмахнулся Лешка.

- И кому нужно? Ведь второй... С середины читать?...

- И с начала не будут, - поправил бинты на ухе Майкл.

- Так зачем же тогда?

- А так просто.

- До санчасти дойдешь? - подсел Лешка к Валерке.

- Попробую, - клацнул зубами Валерка.

А перед завтраком заявился Женька Желтков. Пуговицы блестят, бляха на ремне самоварным золотом отливает. Грудь колесом, из-под шапки чупрын торчит. Волосы ему разрешали носить длиннее, чем прочим, и Женька этим гордился. И тем, что шапка у него не как у других, не из дерюжки какой-нибудь, а меховая, офицерская. И сапоги не кирзовые - яловые, какие только старшинам и сверхсрочникам выдают. Да и весь он: каждый сустав играет, глаза туда-сюда зыркают - "Ефрейтор Желтков по вашему приказанию явился!", "Так точно, товарищ майор!", "Будет выполнено!" - и каблуками хлоп-хлоп, и так звонко, так счастливо, будто ничего лучшего па свете и нету. Замполит или Батя прямо до слез дуреют, на всю эту женькину браваду глядя. Таких, как Женька, на плакатах рисуют - "Служи по Уставу - завоюешь честь и славу!", - на доску почета вешают, ну и, конечно, при штабе держат.