Праздник - Вальдберг Геннадий - Страница 16

Праздник! Вот он истинный праздник!

Надо было к Лариске пойти, - подумал Лешка. - И ничего бы этого тогда не случилось...

Но подумал он не затем: да врет, будто мужиков у нее -  девать некуда. Будто даже деньги брала... Ну и брала. Ну и что?... Он ведь тоже всю жизнь на панели. Но это пустяк. Если остался кусочек тепла там, внутри, если еще способен услышать... - тогда хорошо. Тогда еще может все чисто выйти. Он ей расскажет как "Зимь" рисовал. И она все поймет. Просто фанерка с изъяном попалась. Здесь - сучок, там вот - трещина. И глаз пришлось немного подвинуть. А потом еще муха прилипла. Я из нее узелок сделал, и уж только из узелка платок как-то вытек. Смотри. Будто ветром сдувает. И вообще, краски дрянь: щепки, мусор - гадость какая-то. Рисуешь грязью по грязи... По посмотри: какая чистота получилась!

Но тут у рояля возникла мама. Руки лодочкой, платье до пят:

...а время стекает,

По лицам струится-а-а-а...

- и так высоко, так надсадно, фальшиво - что Лешка не выдержал и заткнул уши.

И с оркестром сразу разладилось. И уже не оркестр, а маршируют шеренги, и бляхи на ремнях как осколки зеркал. - Хруп, хруп - сапогами по снежному насту. - Ать, два! - старшина. И Лешка как крыса меж этих сапог, мечется, хочет подладиться к шагу. И тянет руки вперед. А на ладонях - сосуд... Вот-вот упадет. Вот-вот разобьется...

Лешка не заметил, как дополз до столовой. В бараке горело окно, бросая на снег крестообразный отсвет. Видно, кто-то еще праздник празднует. Он подгреб поближе к стене, привалился и замер.

По небу по-прежнему ползла туча. Закрыла все звезды и обступила луну. Словно готовилась к последнему штурму. Туча была низкая, за крыши бараков цепляла. И снег валил гуще. По уже не колючий, а мягкий, пушистый. Подтаивал на губах и стекал ручейками.

...а время стекает...

- Нет! - затряс головой Лешка. - Нет! - но кому и зачем он это сказал непонятно.

Потом где-то рядом скрипнула дверь, и в пятно света вступили двое. Расстегнули штаны и стали мочиться.

- ...я ей, бля, говорю: двери только открой! Мне ведь что? Мне взглянуть, что этого москаля сраного у тебя нету! А там

- хоть всей округе давай! Но эту с-суку - убью! Тебя и его прирежу!

- Был, был, - Лешка узнал голос Желтка. - В клубе только Жукова с Васькой застукали.

- Вот и сказал, что убью!

- А она?

- Что она? Дура-баба! Я ей все: сигаретки и кофе!... Да ты только скажи: рубашку последнюю - на! Хочешь - голым в снегу изваляюсь! Да с таким парнем, как я!... А она на это говно променяла!

- Эх, Папюк! - похлопал приятеля по плечу Женька. - Испортил он твою бабу. Как пить дать, испортил. У этих жидочков концы пообрезаны, и от этого твердые, как мозоли на пятках. Одна мне рассказывала: кто такого попробовал - от нашего брата потом кайфу нету.

- И зачем же они обрезают?

- А чтоб ихние бабы нас в тапочках видели. Ведь баба без кайфа - да тьфу, одним словом.

- А к нашим, выходит, им можно?!

- Отчего же и нет? Покуражиться, падла.

Друзья застегнули штаны, но уходить не спешили.

- А он ведь, как будто, не жид?

- А-а! - отмахнулся Желток. - Они в этой Москве все насквозь прожидели.

Надо было и дальше тихо сидеть. Выждать, когда уберутся. Но что-то в Лешке набычилось. Не обида даже. Просто пренебрежение показать захотелось. Что крысы-то - вы, а не я. На роду вам написано: в норах сидеть, - но что-то случилось, и вот, повылазили. И он попробовал встать. Ухватился за стену и чуть приподнялся.

- Кто?! - встрепенулся Желток.

И Лешка упал: сполз по стене, рассаднив подбородок и щеку.

Пашка вытащил спички, чиркнул - и огонек брызнул Лешке в глаза.

- Ба! Вот это вот встреча!

- На ногах не стоит, - захихикал Желток. - Здорово ж она тебя уходила!

- А меня вот не встретила, - процедил Пашка.

Лешка молчал. Глаза от света болели, а загородиться - руки не слушались.

- А я-то вот думал, ваше благородие только из рюмочек пьет.

- Это со своими, московскими. Наши ему для другого сподручней.

- Ну и как погулял? - наклонился Пашка.

- Рачком или в ротик дала? - облизнулся Женька.

Лешка поворочал языком, набрал немного слюны - и плюнул.

- Ишь, говно! Огрызается! - утер плевок Пашка - и вдруг ударил.

Лешка был не готов. То есть, он все равно бы не мог защититься. Но хотя бы расслабиться. А так получилось упруго, как сосульки сшибают. Два передних зуба сломались, и рот наполнился кровью.

- Чего же молчишь? - снова склонился Пашка. - Расскажи, как время провел. Послушать охота.

- Да оставь ты его, - заволновался Женька. - Так хватит.

- Не, бля! Чтобы он надо мною куражился!? - и новый удар пригвоздил Лешку к бараку.

На этот раз боли не было. Только крови стало очень уж много. Лешка сглотнул, и от этого что-то мутное всколыхнулось в желудке. Захотелось согнуться, голову в плечи втянуть, и куда-то забиться, в дыру или в нору.

- Сказал ведь, зарежу! - орал теперь Пашка.

Желток на него как петух наскакивал: хватал за рукав и что-то выкркивал - но Пашка его отпихнул. Порылся и кармане, вытащил нож, маленький, перочинный - и целую вечность его раскрывал: лезвие ускользало, заклинивало, - а когда, наконец, распрямилось - было в нем что-то забавное, будто апельсиновый сок в рюмку с водкой стекает.

- Паша, не смей! Паша, не надо! - всхлипывал Женька. По Пашка его снова отбросил.

А Лешке было плевать. Ни страха, ни злобы. Только б уйти. Выскользнуть куда-то отсюда.

Удар получился плохой. Нож вспорол гимнастерку и тут же сложился. Пашка порезал пальцы, выругался.

- Платком оберни, - посоветовал Женька. - Отпечатков не будет.

Но платка у Пашки не было, а свой - Желток побоялся.

- В гальюн потом брошу.

Второй удар пришелся точней. Лезвие задело ребро, пискнуло, как притертая пробка в флаконе, и провалилось...

И сразу стало тепло. Муть в животе улеглась. А к пальцам, ушам вернулась чувствительность.

- Уходите теперь, - сказал Лешка. - Слышите? Уходите.

Пашка отпрянул. За ним и Желток. Размазал сопли под носом - и вдруг заорал:

- Это - ты! Это - ты! - и бросился со всех ног.

А Пашка еще какое-то время стоял. В свете окна, отбрасывая тень на крестообразный отсвет. Будто распятый, будто пригвожденный к этой вот тени. А потом исчез. Или свет за окном погас? Или, не было света - а просто все Лешке пригрезилось?...

Вот туча на небе - была. Укрыла луну, и стало темно.

"Холодно", - подумалось Лешке. И вдруг застонал:

- Мамочка! Где же твой свитер?!...

Но потом отыскалась прореха, и луна, как сонное око, окинула землю. Черный забор с узелками колючек. Белый девственный снег, и ямы следов. Одни ведут сюда от забора, другие уходят туда, на плац и к казарме, где на промозглом ветру колышутся кумачные ленты: 59! 59! 59!... А здесь вот тепло. И снег как белая рана. И небо словно рояль. Жаль только нет музыканта. Потому что Лешка прилип, будто муха к мольберту. И краски, вот, дрянь. Всю жизнь только грязью по грязи...

Он ощупал живот, отыскал рукоятку ножа - но трогать не стал. Повалился на бок и попробовал разрывать снег руками. Снег был податлив, как ларискино тело. Такой же горячий, с такими же капельками янтаря, что сочились из пор и Лешке захотелось стать как этот янтарь: запечься в него и вечно стекать, никогда никуда не стекая...

Внизу под бараком не хватало доски. Лешка просунулся в щель.

- Тепло. Хорошо, - шептал он себе. -  Вонять только будет... Но ничего. На морозе развеется.

Беершева- Ришон-Ле Цион (Израиль)

1985-1996