Свидание с умыслом - Карр Робин - Страница 28

Он, смеясь, покачал головой и отхлебнул из бокала.

— Уортон, — повторил он. — Я купил участок, на который он давно косился, и он потерял покой. Говорят, что в глубине души он человек очень добрый, но я не могу в это поверить. Он меня на дух не переносит.

— Понятно, — сказала я и вернулась на кухню. Пора было отнести в столовую жареный картофель, салат и брокколи, пока говядина доходила на рашпере. — А ты не пытался поладить с ним?

— О, я пытался во всем идти ему навстречу, но он умеет создавать конфликт на пустом месте. Его коровы ушли из загона, и он сказал, что это я открыл ворота. Его изгородь оказалась поваленной в одном месте, и он утверждал, что это я въехал в нее, потому что кроме меня никто не пользовался этой дорогой. Он потребовал, чтобы я починил ее, и я согласился. Но он на этом не остановился. Когда я проезжаю эту развилку, что ведет на шестнадцатое шоссе, он стоит у обочины и грозит мне лопатой. — Том снова усмехнулся. — Я не могу починить его — вот в чем штука.

— Расскажи еще что-нибудь, — сказала я. — Обеду это не помешает.

— Я понимаю — последние годы были для него не лучшими в жизни. Его жена умерла и оба сына его покинули, хотя он надеялся, что один из них останется и будет заботиться о его ранчо. И я думаю, что собственность значит очень много для таких людей. Но я слышал, что его ранчо не представляет из себя ничего особенного, поэтому его дети — собственно говоря, полноценные взрослые люди — не могут быть в нем заинтересованы. Они уехали отсюда и мне неизвестно, собираются ли они возвращаться — и навещает ли их Уортон хотя бы иногда. Очевидно, в таком случае он попросил бы меня или кого-нибудь из ближайших соседей присмотреть за ранчо во время его отсутствия, но, судя по всему, такого еще не бывало. Наверное, для своего возраста он работает слишком много. Ведь тут и земля, и животные — забот хватает, ну и, конечно, его раздражает, что не все идет так, как он хочет. В общем, этот злобный старик трудится только ради того, чтобы у него было место, где умереть… Может быть, я обманываю сам себя, но мне кажется, что будь я хоть сам Иисус Христос, он относился бы ко мне не лучше.

— Но чем он докучает тебе? Телефонными жалобами? Наездами на твою территорию?

— Конечно, нет — тогда бы у него были неприятности. Обычно он поджидает меня у развилки и выкрикивает свои требования. Либо ругается на меня в кафе. Когда я как-то зашел туда и взял себе чашку кофе, Уортон заявил: «Ночью ты повалил мою изгородь. Ты должен сделать так, как было». — Тогда я спросил его: «Какую изгородь?» — «Ту, что начинается после развилки на шестнадцатое». — Я сказал, что не делал этого, хотя, проезжая мимо, и заметил, что изгородь повалена. Но он возразил, что кроме меня никто не пользуется этой дорогой, а он сам, естественно, не станет себе вредить. Я езжу аккуратно и со мной не случается таких недоразумений, но, несмотря ни на что, он глядел на меня в упор и все повторял: «И ты, и я знаем, кто наехал на мою изгородь. Ты будешь ее чинить или нет?» Постепенно наш спор всем надоел, вокруг нас собрались завсегдатаи и вступили в разговор. Но ни один из них не сказал ему что-нибудь вроде: «Послушай, Уортон, с чего ты взял, что виноват Том?» Нет, они просто хотели, чтобы он ушел.

— А ты?

— Я сказал, что если он докажет, что я повалил его изгородь, я починю ее. А если нет, пусть оставит меня в покое. С такими людьми, как Уортон, по-другому нельзя.

— Очень жаль, — сказала я.

— Жаль, но что поделать? Ведь он пристает только ко мне.

— Неприятно жить по соседству с таким человеком, — сказала я, когда мы принялись за еду.

— Джеки, ведь ты была у меня, — отметил он, улыбаясь. — Плевать я хотел на все эти жалобы. У меня дома так хорошо и уютно, что, когда я смотрю на восход солнца и на закат, меня ничто не тревожит. После Лос-Анджелеса я не знаю, кого мне благодарить за свое счастье.

— Все самое неприятное мне уже известно, — сказала я. — Расскажи мне о своей жизни такое, что восстановит душевное равновесие. О своей семье, о том, как ты учился…

— А тебе не будет скучно?

— Наоборот.

— В моей жизни все, что не скучно, ужасно.

— Ну вот и расскажи мне что-нибудь скучное.

Глава восьмая

Детство Тома Лоулера было вполне обычным.

— Разве что я слишком хорошо учился в школе. А потом изучал социологию в Иллинойском университете и был отмечен.

— Ты служил в армии?

— Да, в 1970-м, отсрочка мне больше не полагалась. Но мне повезло — я не попал во Вьетнам, а провел два спокойных года в Северной Каролине. Тогда же я начал сотрудничать с разными университетами и в результате оказался в Колумбии.

Том был младшим из трех мальчиков, но только он был настоящим сыном своих родителей. Его старшие братья были приемными детьми: родители не думали, что у них могут быть свои дети, но через семь лет после того, как они взяли второго мальчика, родился Том.

Я в свою очередь рассказала о своем детстве — о том, как я делала куколок с мамой, ходила в библиотеку с папой, училась у мамы шитью — и о том, как сделала в штаны в первом классе и запомнила тот стыд на всю жизнь.

Его мать представилась мне в вечных заботах о муже и детях, а отец — молчаливым механиком. Он говорил мало, но над машинами возился вместе с сыновьями, как хирург. Потом Том заговорил о бейсболе и о том, что с пожилыми родителями возникают свои трудности…

— Ты поддерживаешь связь с семьей? — спросила я.

— В известной степени — да. Но наша семья никогда не была особенно сплоченной. Отец умер пару лет назад, мать живет вместе с моим старшим братом, Джоном. Я звоню им, посылаю открытку ко Дню матери, каждые год-два к ним наезжаю. После моих несчастий все стали более нервными. Конечно, они любят меня и мать доверяет мне во всем, она никогда не допускала мысли, что я могу сделать что-то плохое. Но…

И снова я почувствовала холодок. Не знаю, в чем моя вина, я чувствовала себя виноватой.

Потом я узнала, что незадолго до отъезда в армию Том женился и взял жену с собой в Колумбию — там он был замечен после статьи о внутренних беспорядках. Он стал экспертом и ему предложили неплохое место в департаменте общественных учреждений в штате Калифорния. Он должен был беседовать с заключенными, обвиняемыми и давать оценку их состояния.

— Значит, в основном ты общался с людьми, что не в ладах с законом?

— Причем я заранее знал, что далеко не все они виновны в том, что им приписывалось. Некоторые были осуждены на основании ничтожных улик — их адвокаты не выдерживали никакой критики. Некоторые нуждались в медицинском обслуживании, бывали, конечно, и преступники. Я занимался теми, кого направлял мне суд. В тестировании мне не было равных — до тех пор, пока я не потерял осторожность…

Мне не хотелось еще раз выслушивать завязку его истории, меня интересовало другое:

— Но тебе чего-то не хватало?

— Мне не хватало интереса, мне не требовалось напрягать все свои силы. Черт побери, я даже статьи писал.

— Серьезно? А для кого?

— Для денег.

Мне стало смешно:

— Я имею в виду — ты посылал их в журналы?

— Конечно. Я написал несколько статей по психоанализу, о тестировании, писал и для женских журналов. Давал советы, что делать, если поведение мужа кажется жене странным, — как разобраться в этой странности и прочее.

— Какое дело тебе больше всего запомнилось? Конечно, не считая твоей трагедии и того парня, который любил забираться в чужие автомобили.

— Трудно сказать, — ответил он, жуя мясо. Я подлила ему еще вина. — Была одна нимфоманка — забавно, конечно…

— Забавно или соблазнительно?

— В обычном смысле — ничего соблазнительного, уж поверь мне. Я уже признался, что когда-то сам был не очень разборчив в этих делах, но маньяки ко мне не липли. Представь себе двух маньяков, медленно убивающих друг друга. Бр-рр. Забавно было то, что после четырех сеансов открылась новая область, где ее одержимость была не так опасна — она начала без устали рассказывать про свои сексуальные переживания. И мне с трудом удавалось ее останавливать.