Первый гонорар - Андреев Леонид Николаевич - Страница 3

Абрам Петрович одет прилично, но ботинки его запы­лены и там, где выпирает мизинец, – порваны, и все его пятнистое, хотя также приличное лицо имеет такой вид, точно он каждую минуту собирается подойти и благород­но попросить на бедность. Он протягивает Толпеннико­ву толстую, потную руку и потом уже отвечает на вопрос приказчика голосом, хриплым от водки и от простуды:

– Верно. Сына из-за этой швали, извините за вы­ражение, на улицу выгнал.

– А ловко вы это насчет седой головы подпусти­ли! – хвалит приказчик. – А у нее голова запросто ры­жая, чистый шиньон.

– Верно, – хвалит Абрам Петрович.

– А папироску наш-то вам давал? – спрашивает приказчик, и глаза его сближаются в готовности к смеху.

Толпенников сердито кивает головой, и приказчик смеется. Смеется хриплым басом и Абрам Петрович.

– Дурак-дурак, а поди какие фокусы выкидывает! А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! – удивляется приказчик.

– Но как же вы, – говорит сурово Толпенников, хмуря брови и подтягивая сползающие брюки, – как же вы сами показывали, что он папиросы эти для себя держит?

Приказчик и Абрам Петрович переглядываются и смеются. Затем приказчик внезапно становится серьез­ным и протягивает руку:

– А за сим до свидания-с. Дозвольте и напредки быть знакомым. Ежели когда мимо случится, так уж не обойдите. Для вас всегда сотенка найдется. Пойдем, Аб­рам Петрович, Седая голова… Ах ты, боже мой! – еще раз напоминает он Толпенникову его удачное выражение и уходит.

Толпенников все еще стоит на месте, опустив голо­ву и заложив руки в карманы. Когда перед его глазами появляется загадочная фигура Абрама Петровича, Тол­пенникову кажется, что он хочет чего-то попросить, и вопросительно смотрит на его грязное, осклабленное лицо.

– А я к вам, господин Толпенников, – говорит Аб­рам Петрович почти шепотом и наклоняясь к помощ­нику, – если когда понадобится, так уж будьте милости­вы, не откажите воспользоваться услугами, спросите только у Ивана Сазонтыча приказчика; они знают, где меня найти.

– На что понадобится? – удивленно спрашивает Толпенников.

На лице Абрама Петровича мелькает удивление, по­том сомнение, и сменяется понимающей примирительной улыбкой.

– Уж не оставьте, – повторяет он. – Они знают. Прямо так и спрашивайте Абрама Петровича.

– Вон! – вскрикивает Толпенников тонким фальце­том, и Абрам Петрович отходит, низко кланяясь, но не протягивая на этот раз руки. На лестнице он оборачи­вается и еще раз говорит:

– Так уж не оставьте.

Время еще раннее, и до разговора с приказчиком Толпенников намеревался пойти в совет, чтобы потол­каться между своими и поделиться впечатлениями пер­вой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего мира, и кажется, что всякий, только взглянув на его ли­цо, догадается о происшедшем. И по улице идти совестно и хотелось бы спрятать портфель, чтобы никто не дога­дался о его звании «защитника». Придя домой, Толпен­ников боязливо отложил в сторону этот портфель, в ко­тором он чувствовал присутствие изученного им дела, осторожно повесил жилет, не решаясь достать из его кар­мана золотые и еще раз взглянуть на них, и отвернулся от стола, в котором лежали начатые письма к отцу и к Зине. И все в этой маленькой комнатке казалось чуж­дым ему, странно угловатым и грубым, и смотрело на него, как незнакомый, пошлый и враждебно настроенный человек. Толпенников попробовал читать книгу, но не мог сосредоточиться на ней и вздрагивал от неприят­ного чувства, как будто кто-то неприятный стоит у него за плечами или сейчас войдет в дверь. И только улег­шись в постель, повернувшись к стене и натянув на го­лову одеяло, он почувствовал себя спокойнее и перестал бояться мира, который вошел ему в душу, – такой гряз­ный, отвратительный и жестокий.

Вечером, когда стемнело, Толпенников пошел к пат­рону, но тот не вернулся еще из Петербурга. Ни к кому другому идти он не хотел. Близких людей у него не бы­ло, и Толпенников до поздней ночи шатался по бульва­рам. Дома, куда Толпенников вернулся очень поздно, было все так же неуютно угловато и враждебно. Раньше он любил посидеть за самоваром, помечтать и попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью посматривая на полку с книгами и на фотогра­фии на стенах, но теперь было противно все это и ото всего хотелось уйти: и от самовара, и от книг, и от фо­тографий.

– Ду-рак! – искренно и серьезно пожалел себя Тол­пенников, ложась в постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но сон не при­ходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех сторон на­зойливо лезли другие такие же лица и так же осклабля­лись, и подмигивали, и предлагали свои услуги. И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков ру­ками, плакать и просить у кого-то защиты.

На следующий день Толпенников застал Алексея Се­меновича дома. Прием клиентов еще не окончился, не­смотря на поздний час, и из кабинета глухо доносился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший. В большой приемной чувствовалось не­давнее присутствие людей, пахло табачным дымом, аль­бомы на круглом столе были разбросаны и некоторые раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспо­рядке. Толпенников успел рассмотреть несколько альбо­мов с видами Швейцарии и Парижа, и эти дурно испол­ненные картинки, одинаковые во всех приемных, доктор­ских и адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета раскрылась и выпустила запоздавшего клиента – невысокого, толстого мужчину с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но раздумал и быст­ро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не сбив его.

– Что хорошенького скажете? – спросил патрон. Он только что вышел из-за своего стола и, стоя возле, уста­лым и медленным движением подносил ко рту стакан крепкого чаю, Но, по-видимому, чай был совсем холод­ный, Потому что Алексей Семенович поморщился и так же медленно поставил стакан на место.

– Ничего хорошего, Алексей Семенович.

– Проиграли? – поднял брови патрон.

– Нет, не проиграл, но…

Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его под руку и сказал:

– Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

– Нет, позвольте мне здесь сказать, – уперся Толпенников.

– Здесь? Ну, выкладывайте, – согласился патрон и, оставив руку Толпенникова, опустился на диван. В сво­ем коротком пиджачке, без значка, он казался помощни­ку проще и добрее и вызывал к откровенности. Не са­дясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенни­ков с волнением передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о «седой голове» Пелагеи фон-Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка покачивая ногой с высоким старомодным каблу­ком, и только при рассказе о седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного насмеш­ливыми глазами.

– Ну? – спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: – вы все равно бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

Когда явилась горничная, Алексей Семенович спро­сил ее, давно ли уехала жена, и приказал открыть форт­ки в приемной.

– Ну? – еще раз спросил он помощника. – Дальше.

– Думаю выйти из сословия, – мрачно ответил Тол­пенников. По правде, он не думал выходить из сосло­вия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно резким оттенить свое состояние.

– Пустое, – ответил Алексей Семенович с проблес­ком обычной усталости. – Но какой гусь этот фон-Брезе, а с виду положительный дурак.

– Но ведь это…

– Что это? Ведь судьи оправдали?

– Оправдали, но…

– И никаких «но». Оправдали – значит, имели дан­ные оправдать. Вы-то при чем? Ведь вы не искажали по­казаний? Не подкупали этого приказчика или кого там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого дело?