Первый гонорар - Андреев Леонид Николаевич - Страница 1

Леонид Андреев

Первый гонорар

I

Помощник присяжного пове­ренного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практи­ке и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болта­лась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лест­нице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

– Алексей Семенович! – воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная ру­ка принадлежала его патрону.

– Куда? – вяло спросил патрон, высокий, сутуло­ватый человек.

Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, под­нимая еле заметную пыль, и болтали.

– Да домой! – оживленно и громко ответил Тол­пенников. – Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это интересует меня!

С тем же оживлением он начал передавать свои впе­чатления от речи Пархоменко, которая очень понрави­лась ему, между тем как тяжелая, холодная рука неза­метно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной над­писью: «дело».

– Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, за­пинаясь, спросил:

– Как завтра? И я… А вы?

– Я сегодня еду в Петербург, – равнодушно и уста­ло говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяже­лые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой ще­тинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но печальную повесть начер­тала жестокая жизнь.

– Но как же? – отталкивал Толпенников бумаги. – Ведь я… Это завтра?

Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

– Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

– Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь. Как это вдруг?..

Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все еще державшего в руках бума­ги, и как будто знакомое что-то, старое и давно забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих котят, что-нибудь маленькое, забавное и мо­лодое.

– Боитесь? – улыбался он. – Это пройдет.

Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину и, смотря поверх голов прежним бес­предметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

– Да, пройдет. Ну, мне пора.

Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел согнутую, покачивающуюся спи­ну патрона. Одним из адвокатов бросая отрывистые кив­ки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими ровными шагами прошел накуренную, гряз­ную комнату и скрылся за дверью, мелькнув потертым локтем не нового фрака, – а помощник все еще смотрел ему вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оставить их у себя.

И оставил их у себя.

Вечером Толпенников готовился к защите и думал, что он никогда не станет защитником. С внешней сторо­ны дело было ясно и просто и всей своей ясностью и про­стотой говорило, что жена действительного статского со­ветника Пелагея фон-Брезе виновна в продаже из свое­го магазина безбандерольных папирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав, и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше, казалось, чем сам обвинитель­ный приговор, уличавшую г-жу фон-Брезе. Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Тол­пенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На, стуле в углу висел распяленный фрак, добытый у знакомого по­мощника, вызывающе лез в глаза своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-благо­родны, эти мысли и мечты. Не кургузым, нелепо комич­ным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде ры­царских лат, равно как и сам Толпенников казался себе рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Са­мое слово «защитник» до сих пор вызывало в нем сдер­жанно-горделивый трепет и представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из бла­городного металла. Только в мыслях иногда осмеливал­ся Толпенников применять его к себе и всякий раз ис­пытывал при этом страх, и как влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в от­чаянии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но Толпенников не по­нимал их и невольным движением спустил еще ниже ви­севшую над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и грязен, но освещался элект­ричеством, и это особенно ставилось на вид Толпенни­кову, когда два дня тому назад его пригласили в конто­ру для объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца. Постепенно туман перед глаза­ми рассеивался, и Толпенников стал вдумываться в смысл того, что беззвучно выговаривали его зубы. И тог­да на левой странице, внизу, он заметил одну пропу­щенную подробность, которая была в пользу г-жи фон-Брезе и давала несколько иное освещение делу. И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт, но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как всегда, и виноватым пе­ред патроном и г-жой фон-Брезе.

Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его двумя пальцами, поддернул брю­ки, которые у него всегда сползали, и вышел прогулять­ся в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внима­тельно осмотрел фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его роста и широк. Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их, делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос то пальцем, то каранда­шом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмо­кал губами, маленький, худенький и наивно-велико­душный.

К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фои-Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Тол­пенников вначале ошибался. Довольный собой, доволь­ный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, свер­ху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу:

«Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне де­нег и лучше перешли их Алеше, который нуждается, ве­роятно, и в обмундировке и в учебниках. Я получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута) очень интересное и буду завтра защищать…»

Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил начатый листок в сторону и взял дру­гой. Улыбнувшись, энергично почесав нос, он ближе на­гнулся к столу и начал писать, не разгонистым почер­ком, как отцу, а мелким и убористым:

«Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед судьями и защищающим? Одна рука на груди, другая вперед. Нет, не могу шутить, я слишком счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная, терпеливая Зиночка. Сей­час 12 часов, и я только что кончил…»