Урожденный дворянин - Корнилов Антон - Страница 26

На кухне послышался шорох и сдавленное мычание.

– Очухалась, – хрипло констатировал седоволосый. – Ё-мое, только время зря потратили – пара грошей, кучка рыжиков, две трубки… да и те позорные. Ну и ты еще… развлекся.

– Не ной, – остановил его «студент». – Папку принеси мою. И пошли отсюда.

Пока седовласый ходил за папкой, он быстро и умело протер рукой в перчатке ручку на входной двери – видимо, чтобы уничтожить отпечатки пальцев. Затем огляделся и проговорил непонятно к кому обращаясь своим тихим трескучим голосом:

– Вовремя оплачивайте счета за потребление электроэнергии, граждане.

Мария Семеновна подняла жалюзи и открыла окно, чтобы в ее кабинете стало так же солнечно, шумно и тепло, как во дворе. Она немного постояла у окна, глядя, как на детской площадке – там, внизу – возятся воспитанники младшего отделения. Анечка Петрова, взлетая на качелях, первой увидела ее.

– Мама! Мама! – закричала Анечка, показывая пальцем.

Те, кто возились в песочнице, подняли головы.

– Мама! – запищали и они.

Валерик Романов, с игрушечным автоматом в руках подкрадывающийся к своему брату Ромке, выскочил из-за горки и замахал Марии Семеновне – чем себя полностью демаскировал. Ромка, не отказав себе в удовольствии сунуть пригоршню песка Валерику за шиворот (это, очевидно, означало, что Валерик «убит»), тоже – предварительно отбежав, впрочем, на безопасное расстояние – запрыгал и завопил:

– Мама! Мама!

Немолодая воспитательница младшего отделения, клевавшая носом на скамейке, заслышав шум, встрепенулась, хлопнула себя по коленям и принялась озираться, шаря руками рядом с собой, заглядывая под скамейку… Клубок шерстяных ниток она обнаружила почти сразу – им играли в футбол на краю площадки стайка малолетних спортсменов. Воспитательница резво заковыляла к ним, сделав по дороге вынужденную остановку, чтобы отнять у девочек недовязанный шарф, который использовался в качестве скакалки. А вот спицы она в тот день так и не обнаружила: их надежно припрятал в ближайших кустах Валерик Романов, чтобы потом всласть пофехтовать с братом.

Мария Семеновна, улыбаясь, помахала рукой малышам, чуть нахмурилась по адресу воспитательницы, и отошла от окна.

Младшие воспитанники – почти все, за исключением, разве что, новичков – обращались к ней: «мама». И старшие так же называли Марию Семеновну, но между собой. И говоря на встречах выпускников, что это «мама», звучащее из уст детей (лишь по рассказам и телефильмам имеющих представление о настоящей семье), есть высшая награда, которую только может заслужить директор детского дома, Мария Семеновна нисколько не лукавила, не пустословила. Да и кому на этих встречах приходило в голову, что эти ее слова – высокопарность, приукрашивающая действительность? Вероятно, только журналистам, случайно туда затесавшимся…

Мария Семеновна вернулась за свой стол и, стерев улыбку с лица, серьезно и твердо взглянула на того, кто сидел напротив нее.

– Нет, Олег, – сказала она, продолжая прерванный разговор. – Здесь ты не прав. Молодой еще – потому и не прав.

– Не разумею… То есть… не понимаю, при чем здесь мои года, Мария Семеновна? – ответил на это Олег. – Вина не должна оставаться без кары, ибо иначе она перестает быть виной. Суть кары по закону – в поучительстве прочим. Если урожденный дворянин, человек, долженствующий стать элитой общества, презирает закон, какое поученье следует всему обществу? – в спокойном тоне речи Трегрея явно поблескивали стальные нити назидательности, и смотрел он директору в глаза безо всякой робости и стеснения. Будто равный равному.

Марии Семеновне в который уже раз очень захотелось одернуть воспитанника. Почему манера речи этого Трегрея так раздражает? Он ведь не хамит, не хитрит, не пытается оскорбить… Она улыбнулась – немного через силу.

– Боже ж ты мой, Олег, Олег… Где ты такого нахватался-то только? Ты пойми меня: да, с Бирюковой… с Настей случилось несчастье. Которое… – он подняла вверх указательный палец, – является, кстати, следствием ее поведения.

Она встала из-за стола, прошлась по кабинету: немолодая и полная, она двигалась, тем не менее, упруго и быстро.

– Бирюкова и еще две воспитанницы после отбоя, тайно, безо всякого разрешения… уж не говоря об увольнительной, – заново начала Мария Семеновна официальным тоном и тут же с него сбилась, – покинули территорию детского дома… Проще сказать: сбежали. Потанцевать девочкам захотелось в клубе. Как их еще туда пустили – им всем троим по пятнадцать лет! И мало того, надрызгались еще в этом чертовом клубе, как… хрюшки. До такой степени надрызгались, что друг друга потеряли. Эти две… любительницы попрыгать и поскакать добрались к утру домой, а Бирюкова… – Мария Семеновна вздохнула. – О том, что Бирюкова самым прямым и непосредственным образом виновата в случившемся, мы повторять не будем, ведь так? Идем дальше…

Олег ждал, когда она закончит мысль. Потирал переносицу, на которой слабо желтел уже рассасывающийся кровоподтек.

– Пойми меня правильно, Олег, – сказала директор, усаживаясь снова за стол. – То, что произошло, – безусловно, чудовищно. Двое взрослых ублюдков… и маленькая девочка… – она передернула плечами. – Ты ведь понимаешь, что они могли с ней сделать? И – слава Богу – не сделали… Так что, можно сказать, Насте повезло. Ну… условно говоря. Досталось ей, конечно, ого-го как… Так вот теперь самое главное: чтобы Настя поскорее забыла о пережитом, обо всем этом ужасе. Поскорее оставила это в прошлом и жила дальше – нормальной полной жизнью. А ты не даешь ей сделать этого! – закончила Мария Семеновна довольно резко. – Ты толкаешь ее и толкаешь в эту… помойку! Толкаешь своими беспрестанными напоминаниями! Требованиями раздуть эту безобразную историю!

Резкость директора не смутила Олега. Возможно, еще и потому, что он понимал: не настоящая это резкость, неискренняя. Задействованная ради того, чтобы он отказался от своих намерений.

– Не раздуть историю, – сказал он. – Закончить ее. Будьте любезны, Мария Семеновна, предоставить мне и Насте увольнительные для визита в полицейское отделение. Вы ведь сами разделяете справедливость моих слов. Вы просто боитесь, – добавил он. – Разве не так?

– О, боже… – вздохнула директор и снова встала из-за стола, подавив очередной приступ раздражения. Прошлась по кабинету, остановилась у зеркальной створки шкафа, сложив руки на животе. В отражении она видела Олега Га й Трегрея, нового воспитанника детского дома номер четыре города Саратова. Он сидел прямо, руки положив ладонями вниз на стол перед собой. «Как сфинкс», – невольно подумала директор детдома. На лице парня читалось ожидание – не волнительное, когда человек терзается мыслями о том, что же ему ответят, и заранее подбирает новые доводы для возражений. Это было ожидание спокойное. Парень сказал все, что считал нужным. И был уверен, что рано или поздно добьется своего.

«Вы просто боитесь…» – проговорил он. Разумеется, она боялась. Не за себя. За своих воспитанников. За тех, кто радостно приветствовал ее: «Здравствуй, мама!» И за тех, кто называл ее мамой только в мыслях. И всегда смотрела на любую проблему с позиции: как бы не стало хуже – им. Кому, как не ей, знать о том, что в схватке власть имущего с бессильным никогда не побеждает последний. Будь тысячу раз прав бессильный и тысячу раз неправ власть имущий. Все, на что может рассчитывать бессильный – отстоять великими боями малый осколочек своей правды. И то, если ему позволят.

И, разумеется, она прекрасно понимала, что Олег – прав.

Ух, как она ненавидела всех тех, кто покушался на здоровье, честь и благосостояние ее питомцев, нынешних и бывших. Ненавидела всех тех, кто принципом существования положил для себя выискивать среди окружающих слабых, робких и малознающих – с тем, чтобы вгрызться в их жизни и вырвать себе кусок пожирнее. Сколько раз она – в достопамятные девяностые – скрепя сердце подписывала мутные ведомости и накладные представителям откровенно подозрительных благотворительных организаций (черкните подпись, Мария Семеновна, вашим деткам разве двести килограммов макаронных изделий не требуется?). И она «черкала», хотя в бумагах фигурировали никакие не макаронные изделия, а строительные материалы или транспортные средства – куда деваться, если деткам действительно тогда требовались макароны. Сколько она воевала (и по сей день воюет) с чиновниками, тасующими ордера на квартиры, полагающиеся выпускникам детдома, – тасующими так ловко, что добротные жилплощади исчезали невесть куда, а ребятам доставались комнаты в бараках, предназначенных к сносу. Сколько бегала по милицейским-полицейским начальникам, пытаясь хоть чем-то помочь тем из своих подопечных, выпущенных в жизнь, у кого и эти несчастные барачные комнаты отнимали… да вот так точно и не скажешь, кто отнимал: по документам – добропорядочные предприниматели, а по сути – самые обыкновенные мошенники, действующие только не супротив закона, а по закону. Сколько обивала пороги банков, выдававшие кредиты, поручителями в которых выступали ее беспечные, не привыкшие к самостоятельной, ответственной жизни выпускники.