Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна - Страница 48

Сектант оскорбился:

– Как же это может быть, – спросил он, – чтобы человек всегда решал за себя сам? Этакой человек будет убийцей и вором.

– Пусть за человека решает государь. Он-то смертный бог, а не просто человек. Или вы не считаете себя подданными?

Хозяин харчевни подумал и выразился осторожно, но твердо: – Государь может требовать повиновения, только если сам повинуется слову Божию. И разница между государем и подданным не та, что один бог, а другой – человек, а та, что подданный повинуется по необходимости, а государь – свободно. Об этом и книжечка есть.

– Гм, – сказал юноша и задумался. Потом он плюнул на левую ладонь и ударил по плевку ребром правой: плевок отскочил к двери, а не внутрь. Молодой человек поднялся и вышел.

Молодой человек был ни кто иной, как Киссур. Он вошел в Небесный Город три часа назад; а по пути научился многому, чему не учат в лицее. Денег у него было довольно, документы отменные. Кстати, книжечку, о которой упоминал сектант, Киссур видел. Она лежала в мешке, который Киссур забрал у одного проезжего. Вообще в этом мешке было столько всего, что, без сомнения, мешок этот не мог быть нажит честным путем.

В книжечке говорилось, что государь не имеет права угнетать народ, а народ не имеет права поднимать восстаний, потому что одна несправедливость не исправляет другую. Из этого автор делал вывод, что если государь не повинуется слову божию, то народ не должен безобразничать сам, а должен передоверить свои права на неповиновение выборным советам, представляющим людей – эти-то советы и знают волю людей лучше их самих. Книжечка эта тогда очень посмешила Киссура. Что значит: «государь не повинуется слову божию?» Это что угодно под такое определение можно подвести. И уж если народ не может говорить сам, то почему за него должна говорить кучка мытарей и хвастунов, один из которых и написал, без сомнения, книжечку?

Киссур шел и обдумывал слышанное. Книжка ему не нравилась. Он, однако, пришел в столицу, чтобы освободить Арфарру. Законным путем он этого сделать не мог. Киссур размышлял о том, что в таком деле трудно будет управиться одному; и что вот, многие недовольны первым министром.

Киссур шел по улицам и не узнавал столицы, – так она изменилась за полтора года. По обеим сторонам раньше тянулись беленые стены: за бесстыдство и расхваливание товара штрафовали, ставни были прикрыты, как ресницы скромной девушки. Теперь ставни были распахнуты. Верхняя половина – навес, нижняя половина – прилавок, все вместе получалось лавка. У одной лавки на столбе с желтыми лентами, на котором раньше писались славословия государю, было написано: «Мы продаем все». Киссур подошел к лавке, постучал пальцами о прилавок и сказал хозяину:

– Эй, милейший! Вы перепутали вывески! «Мы продаем все» – это надо повесить перед дворцом первого министра!

Лавочник надулся и завертел глазами в поисках стражи, но Киссур уже был далеко.

Киссур искал одного человека, Алдона, из военной префектуры. Дошел до Третьей Площади и увидел, что префектуры больше нет. Дом остался, в три этажа, с крытой дорогой снаружи, с часовой башней: но к часам приделали вторую стрелку, и они обозначали какое-то другое время. Перед домом стоял государь Иршахчан в три этажа ростом, и глядел на дом очень озадаченно.

Киссур понял, что Алдона на прежнем месте нет, а искать его будет подозрительно. Он повернулся и увидел напротив лавку, разряженную, как бесстыжая девка. Киссур купил в лавке корзину персиков и корзину смокв, положил в смоквы записку, кликнул уличного разносчика:

– Снеси это в дом Алдона из префектуры.

Мальчик побежал исполнять поручение, Киссур тихонько пошел за ним следом и спустя полчаса увидел, как мальчишка вошел в новый дом в Нижнем Городе. Из-за высокой стены пахло осенним ландышем и росовянкой, над изгородью был виден верх главного дома и три купола флигельков. Напротив дома Киссур заметил харчевню с лихой надписью: «Хочешь сдать экзамены лучше всех – пей „красную траву“! Только у нас!!! Нас посещает господин министр!»

Киссур взошел на открытую веранду. Ему принесли две чашки риса с подливой, барашка, резанного кусками, томленую ряпушку, лепешки, пряженые в конопляном масле, вино и фрукты. Киссур поморщился и попросил еще гуся. Хозяин подивился, принес и гуся, и попросил заплатить серебром, потому что бумага – недоверчивая вещь, с каждый днем дешевеет.

Киссур усмехнулся и дал хозяину «единорога»: кстати, эту новую монету завел Нан. «Единорогом» она называлась потому, что на ней был изображен единорог, символ чистоты и справедливости. Киссур потянул вино из соломинки и спросил, что теперь за учреждение в городской префектуре.

Хозяин сказал, что там теперь рынок, но продают на нем не овощи и не наемную силу, а бумаги, и такой рынок называется биржа. Подумал и вынес из задней комнаты бумагу на шелковой подкладке.

– Это что, – спросил Киссур насмешливо, – талисман?

– Это, – ответил хозяин, – еще лучше. Это государственный займ, и эта бумага подобна баранте, каждый год рождающей двух ягнят, и рисовому полю, плодоносящему дважды, – столько денег она приносит.

Хозяин разъяснил, что два года копил деньги, чтобы купить сад, развести хурму и торговать хурмой, а взамен купил эту бумагу. И теперь выходило, что по этой бумаге можно получать деньги без возни с хурмой.

– Да, – сказал Киссур, разглядывая бумагу, – пожелай-дерево за двести «розовых».

– За двести тридцать.

– Тут написано – двести.

– Это номинальная стоимость, – сказал трактирщик. – Я покупал за сто восемьдесят, они еще тогда ходили со скидкой. А неделю назад они уже стоили двести двадцать пять. А сегодня, за день перед докладами, все двести тридцать. И все равно покупают, потому что после докладов они будут стоить еще дороже.

Киссур в недоумении разглядывал бумагу.

– Отчего ж они стоят двести тридцать ишевиков, – спросил он в некотором раздумии, – если на самой бумажке написано двести, а процентов она приносит десять ишевиков в год?

– Оно правда, – ответил хозяин, – но только эти бумаги обеспечены инисскими рудниками и прочим государственным имуществом, и вот через год, когда настанет пора их выкупать, кто захочет, сможет их выкупить, а кто захочет – сможет обменять их на долю в государственном добре. И так как известно, что у высших чиновников целая прорва этих бумажек, то все считают, что эта доля будет большая, – а значит, и нам достанется.

Киссур усмехнулся.

– Тьфу на тебя, – сказал он, – вот тебе бумажные деньги не нравятся. А ведь это даже не деньги, а так… Ведь эта бумажка стоит столько, сколько вам кажется. А если она завтра и гроша не будет стоить?

Хозяин побледнел.

– Это на тебя тьфу, колдун, – закричал он. – Вот я стражу позову за поносные слова о министре!

Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме лавки стоял пожилой уже городской стражник в зеленом шелковом кафтане с широким поясом, украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, – коротким и длинным, и в шапке с серебряными бляхами, – Алдон!

Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы: он был там начальником над строгонаказанными. Сделал это Алдон потому, что отец его был дружинником отца Киссура, Марбода Кукушонка, а вассальные связи сохраняются в трех жизнях и трех поколениях. Обычная городская стража состояла сплошь из аломов, а «парчовые куртки», тайная полиция, почти сплошь из вейцев, так что при необходимости их легко было использовать для наказания друг друга.

Киссур и Алдон обнялись и сели за стол. Алдон незаметно поцеловал Киссуру полу куртки. В харчевне они веселились часа два, а потом пошли на рынок.

На рынке кукольник давал представление. Пьеса была старая, о чернокнижнике Баршарге и справедливом чиновнике Арфарре. Что же до сюжета пьесы, то он был еще старей и взят из рассказа времен Пятой Династии. Поэтому о мятеже Баршарга в пьесе особенно много не говорилось, а говорилось о том, как чернокнижник Баршарг сделал помост, запряженный коршунами, и начал летать на нем в гости к государевой дочке, выдавая себя за Парчового Бужву. Дочка понесла, все во дворце были в восхищении.