Дело о пропавшем боге - Латынина Юлия Леонидовна - Страница 45

Что будет, если кто-то скажет: смотри, я сын Ира, господь со мной, и я именем Ира повелеваю истребить всю чиновную и богатую нечисть, всех упырей, сосущих кровь Веи? Что будет, если кто-то скажет: смотрите, Ир ушел из Харайна в лагерь горцев, и ваш долг – помочь князю-освободителю отомстить продажным гадам?

Что будет, если богачи отнимут у народа его единственную, чтимую за неподкупность игрушку, потому что хотят, чтобы богатство перестало быть государственным преступлением и приносило бы выгоды всем, а не только заботы владельцу?

«Зря я оставил записку Шавашу, – внезапно подумал Нан. – Он и так задает себе лишние вопросы…»

У леса Парчовых Вязов Нан остановил коня и прислушался. Ага – опять нехорошим голосом пискнула кудлатая сойка, – подлый ночной вор, осужденный по приговору древнего чиновника к беспокойному бодрствованию. Да, что там говорить, в старину чиновники были куда могущественнее…

Придорожные кусты раздвинулись, и из них на дорогу бесшумно выбрались четверо в остроконечных шапках ветхов. Лошадь приветливо заржала, когда один из подошедших потрепал ее по морде.

– Меня послал наместник Вашхог. У меня срочные вести лично для князя, – важно сказал Нан.

Кто-то из подошедших протянул ему руку, чтоб помочь спешиться, и произнес приветствие на неважном вейском.

Нан выпростал ногу из стремени, и тут человек, протянувший руку, резко дернул лошадь за узду. Та взбрыкнула, Нан полетел кувырком на землю, и кто-то, наваливаясь и сопя в ухо, стал скручивать руки за спиной. На мгновенье выпроставшись из-под ветха, Нан перекатился на спину и увидел снизу вверх у кустов давешнего перевозчика. Перевозчик кивал головой и творил знак оберега от инспектора-колдуна, и тут же, от хорошо отмеренного удара дубинкой, Нан потерял сознание.

5

Шаваш подгадал вернуться из военного лагеря в Харайн на рассвете, чтоб город мог насладиться зрелищем наказанного порока.

В повозку с арестованными летел тухлый овощ, толпа истекала криком, и охранники, выскочив вперед и тряся погремушками, орали уже, распялив глотки: «Расступись!»

Шаваш настороженно вертел головой.

Он внезапно вспомнил Иров день, и, сообразив, что его агенты не единственные тайно вооруженные члены этой гигантской тысяченожки, с беспокойством прислушивался к народному гласу. Славили мудрого чиновника из столицы, и щедрого господина Айцара, и справедливом аравана провинции. А меж тем Шаваш точно знал, что араван весь вчерашний день, как ни в чем не бывало, занимался в своей управе мелкими жалобами и политической астрологией, и людей его рядом с Шавашем не было, а был рядом господин Митак.

Нан искоса взглянул на управляющего Айцара. Ума господину Митаку боги, может, отвесили с избытком, но нервы никуда не годились. Инженер ехал весь желтый, не замечая народного гласа и страдая о чем-то своем: нетрудно было и догадаться, о чем.

Митак подпрыгивал в седле, вспоминал подробности ночных арестов с омерзением и думал о том, что едущий рядом человек имеет все основания так же хладнокровно распорядиться и его жизнью.

Инженер Айцара по-прежнему в свободное время занимался подлинной наукой, изучая универсальные соответствия природы и распутывая тонкие нити, которыми связан мир, являющийся знаком, со своим означаемым, не являющимся миром… Но мантика и алхимия требовали не только острого разума, но и чистой души, а душа поганилась все больше и больше…

И сейчас, в парной утренней сырости, посреди толпы, сбегавшейся, как стадо гусей к кормушке, Митак думал об исконном совершенстве мироздания и исконном несовершенстве машин. Он согрешил с природой, и, изнасилованная, она стала рождать механических уродов. Вот уж сколько лет, вместо того, чтоб искать ключи от мироздания, он с увлечением мастерит неуклюжие отмычки.

А теперь Айцар, с его страшным умением превращать игрушки в деньги, хочет, чтоб Митак никогда не смог ему изменить, и привязывает к себе делами, которые не имеют отношения уже и к машинам…

Митак думал о проворстве столичного чиновника с ужасом и надеждой: если все намеченное сорвется, ему сохранят жизнь как хорошему астрологу, ему позволят заниматься в тюрьме истинной наукой…

В управе Шаваша ждало запечатанное письмо Нана и две официальных бумаги. Одна гласила, что, ввиду ареста наместника Харайна, полномочный инспектор из столицы ставит господина Айцара во главе правительственных войск.

Другая бумага извещала о том, что на время своего отсутствия инспектор Нан облекает Шаваша всеми своими полномочиями. Узнав от охранников, сопровождавших Нана до переправы, куда направился инспектор, Шаваш сорвался.

– А если бы он вам приказал его утопить, вы бы тоже повиновались? – орал он с беззастенчивостью начальника, распекающего подчиненных.

Письмо Нана Шаваш распечатал так, как распечатывают посмертное распоряжение.

Господин Митак, наконец очнувшись, покосился на письмо с нескрываемым интересом. Шаваш любезно протянул ему бумагу, свидетельствуя всем своим видом, что для приближенных господина Айцара тайн нет.

Письмо удивило Шаваша, но завещания полагается исполнять.

Шаваш арестовал письмоводителя Имию. Имия поначалу отпирался, но, подвешенный к потолочной балке, сознался и в своем сотрудничестве с араваном Нараем, и в действиях, предпринятых по его наущению.

Судейский секретарь Бахадн, пряча свое восхищение и недоумение по поводу ареста наушника, которого не открыли люди Айцара, сказал Шавашу с мягким упреком:

– Я с самом начала указал следствию, что судья города Харайна ревностно блюл интересы наместника и лишь по приказу последнего послушался аравана Нарая; вы же незаслуженно решили, что я исхожу из интересов наместника, а не из интересов истины.

Шаваш улыбнулся про себя. Слова Бахадна и тогда, и сейчас, не выражали ничьих интересов, кроме интересов Айцара, и, стало быть, оставались ложью даже при случайном совпадении с истиной.

– Увы! – сказал Шаваш общепринятую в таких случаях фразу, – я потерял свои глаза, и вам лишь обязан их возвращением.

Засим он отправился в араванову управу.

Присутственные часы еще не начались, и Шаваш прошел через сад в личный, весьма скромно устроенный дом аравана Нарая.

Хозяин встретил его радушно: он знал уже об аресте наместника, но не знал ни об аресте своего шпиона Имии, ни о том, что Айцар уже назначен главой правительственных войск. Нарай как раз собирался завтракать, и, не слушая никаких возражений, приказал накрывать на стол в гостевом покое.

Араван любезно, несмотря на молодость Шаваша и младший его чин, усадил гостя в кресло и услал слугу. Он видимо не сопоставил изящного и самоуверенного чиновника двадцати трех лет с желтоглазым худым пацаненкам, с которым он когда-то столкнулся в последние дни своей карьеры, – несомненно, Нарай полагал, что пацаненок тот давно попался за воровство кур, или замерз по пьянке, или был прирезан недовольным клиентом.

Кресло было уютным, но простым, беленые стены комнаты не оскверняла кисть новомодного художника, тяжелые занавеси на окнах чуть поблескивали золотыми нитями. Пузатый чайник был расписан, как любили расписывать чайники при Аттахидах, красными продолговатыми ягодами чайной лианы. За крышку его, вздыбив хвост, уцепился маленький рыжий чайный кот.

Шаваш, прищурясь, смотрел, как Нарай подошел к полке в западном углу, поклонился духам-хранителям, подсыпал в лампадку аромата «мира и спокойствия» и задернул занавеску. Жест аравана был виноват и суетлив: Шаваш понял, что тот не хочет расстраивать богов грязным, по его мнению, разговором, и это убедило Шаваша в разумности данных Наном инструкций.

Усевшись напротив гостя и рассеянно помешивая ложечкой чай, господин араван выразил свое восхищение той неколебимостью, с которой начальник Шаваша арестовал наместника Вашхога.

– Заговор с горцами, подумать только, какое сокрушительное обвинение. Оно ведь бросает тень и на господина Айцара, не так ли? Совершенно невозможно, чтоб в таком деле племянник действовал без ведома дяди.