Дело о пропавшем боге - Латынина Юлия Леонидовна - Страница 36

Нан посторонился и выпустил руку Кархтара. Тот, быстро и не оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у берега качалась двухместная плоскодонка.

Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал был пустынен, и в саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто.

Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом передатчик. Нану очень не хотелось отпускать Кархтара, но ему было необходимо знать, увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится – значит, Иров день был лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном Ира во главе; не увидится – возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев.

А Снета все не было и не было в харчевне Лазурной Чаши, и Шаваш наконец заглянул туда сам.

Пухлая опрятная хозяйка принесла разваренного толстолобика, рис и фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина уперлась: харчевня, мол, для ткачей, и мясо в лицензии не значится.

Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся в каналах так же щедро, как рис на полях… Пестрая бумажная ткань оттопыривались на стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в левом углу весьма натурально изображала за казенный счет затянувшуюся встречу земляков… Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал головой входящим. Птичий клюв Аннуваты был отбит, и хозяин для незаметности подвесил под ним курильницу. Из курильницы шел дешевый густой дым, но отбитый клюв был виден все равно.

Все предписания касательно отделки порогов и балок были соблюдены тщательно, так, как их соблюдают только в притонах. Где-то здесь, за синими тростниковыми дверьми и бархатными кистями амулетов, играли в карты, или бросали кости, или иным образом нарушали государственную монополию на владение случайностью.

Бесклювый Аннувата качнул головой, и в двери возник человек, с которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе и уж никак не ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник ведомства церемоний и обрядов, близкий друг господина аравана.

«Кого он здесь ищет – меня или Снета?» – подумал Шаваш. А господин Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу. И пока чиновники говорили положенные слова, толстолобик исчез; на холщовой скатерти заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и зажелтел масляными прожилками пузанок.

Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза.

– Во всем Харайне, – сказал он, назидательно подняв палец, – во всем Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски.

Шаваш со всею серьезностью кивнул: ну как же, это чтоб поесть перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства…

Тут они немного поговорили, и господин Нишен попросил за одного начальника суконного цеха, который позавчера плеснул в глаза мастера кислотой за то, что тот отказал ему во взятке. Дело должен был расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда, особенно с человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем и драгоценна должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых.

– А что, – спросил Шаваш через некоторое время, обсасывая пряное крылышко, – говорят, господин Айцар ладит с горцами лучше официальных властей?

Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он отвечал, что Айцар в молодости был скромным посвященным при храме Шакуника, а храмовое благосостояние держалось торговлей с горцами. Господин Айцар месяцами пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял…

Шаваш внимательно поглядел на собеседника. Что ж он: не знает о баржах, пришедших в поместье Айцара из горского лагеря? Или знает и о баржах, и о том, что Шавашу про баржи известно, и не хочет казаться чересчур осведомленным?

– Формально айцаровы рудники – храмовые земли Шакуника, – продолжал господин Нишен. – Заливными лугами они там, что ли, значатся… А когда храм погиб, многое перешло к Айцару…

Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного. Не напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину.

Храм Шакуника…

Шаваш кое-что знал о скандале, приключившемся в царствование покойной государыни: хруст костей и денег; вещие сны; казенные удавки, выкупленные скорбящими родственниками, и перстни с ядом-каркамоном, перстни, пахнущие горьким миндалем: редкий сановник не носит их при себе, а стража не спешит срывать их с дрожащих пальцев арестованного. Самоубийство настоятеля провинциального храма было не самым эффектным эпизодом драмы, разыгранной по приказу вдовствующей императрицы. Женщина с обычной патологической жестокостью отстаивала от сына власть, на которую, в общем-то, не имела никакого права.

Кончилось все дело тем, что монахов обвинили в том, что они подменили наследника трона – барсуком. Казнили и подмененного барсука, и монахов.

Шаваш справился о подробностях: как именно удалось Айцару уцелеть и преумножиться при скандале?

Но господин Нишен, похоже, все-таки не знал, что в точности случилось двадцать лет назад, а недостаток своих знаний поспешил восполнить общими рассуждениями.

– Народ, – сказал чиновник, – грязная скотина. Когда начинался мир, народ сажал ровно столько, сколько надо съесть самому. И не будь чиновников, которые требуют с него лишнего, он никогда бы лишнего не сажал. И не было б тогда ни гробниц, ни статуй, ни изумительных дворцов, ни книг, наполненных дивными словами, и все крестьяне ойкумены сидели бы, как сырые варвары, у которых нет ни чиновников, ни искусств, ни наук. И в древние времена зодчие и книжники были благодарны государству, понимая, что выказывают себя великими благодаря дотациям государей!

Тут спустилась хозяйка и принесла пирог, украшенный орехами и измышлениями из взбитых сливок. Шаваш подмигнул красивой хозяйке и ущипнул ее.

– А теперь, – продолжал Нишен, – когда чиновники научили их производить больше, чем надо, они жалуются, что чиновники забирают излишек себе. Народились людишки, лезут во все щели, одним глазом подражают чиновнику, а другим – ненавидят. Выйдешь на рынок, только и слышишь от всякого сапожника: «Друг мой! Спеши сюда! Это мое удовольствие – оказать вам услугу!» А на самом деле это ни что иное, как свинское притворство, потому что чиновнику, действительно, доступны благородные чувства, а сапожник делает сапоги не из стремления к добродетели, а ради собственной выгоды.

Тут Шаваш подцепил с серебряного блюдечка пузанка с красным пером, и запил пузанка теплым вином Харайна.

– А еще хуже люди вроде Айцара, – согласился Шаваш, – ссужают деньги в рост, превращают крестьян в рабов, обирают народ.

– Ах, – сказал горько господин Нишен, – если бы они обирали народ, это еще четвертушка беды! Но вот вы посудите: казна берет у крестьян масло в зачет налога, перевозит и продает его за пять ишевиков. А Айцар продает масло по три ишевика, и при этом никаких налогов не берет, а, наоборот, платит за кунжут и оливку!

– Ну и прекрасно, – сказал Шаваш, – пусть продает. А мы его посадим за нарушение масляной монополии.

И Шаваш разломил дыньку-кургун: а сердцевину у дыньки уже вынули и залили медом, и на сердце Шаваша стало сладко от этой дыньки, как от взятки в праздничный день.

– Мы его посадим, – согласился Нишен, – но родится новый Айцар, и с каждым новым Айцаром нам будет все труднее доказывать, что тот, кто продает по три ишевика, вор, а кто продает по пять – благодетель, потому что ничто на свете не беспредельно, даже глупость народа. И в конце концов Айцар победит, потому что общий интерес чиновников велит запрещать Айцара, а собственный интерес чиновника велит продавать разрешения на то, что запрещено.

Тарелка Нишена стояла полнехонька. Он явно был из тех нервных субъектов, что не станут есть, пока не выговорятся.