Сирены - ван Ластбадер Эрик - Страница 39

Этой ранней осенью 1968 года холода быстро надвигались повсюду, даже здесь – в самом сердце Манхэттена. Всего три дня назад температура достигала почти восьмидесяти градусов, а теперь в воздухе чувствовалась поступь неотвратимо приближающейся зимы: осень пришла и ушла, никем не замеченная в течение одного уик-энда. На Бэбе был морской бушлат, застегнутый на большие пластмассовые пуговицы с выпуклыми якорями, и плотные белые расклешенные брюки. Однако он не был моряком.

Каждый, кто постоянно околачивался на 42-й улице, протянувшейся от Бродвея до 9-ой авеню, имел свою точку. Принадлежавшая Бэбу находилась возле театра Селвин на южной стороне улицы, где, как позже узнала Дайна, царили куда более крутые нравы, чем на северной. Когда патрульные полицейские – всегда только парами – появлялись на улице, что происходило крайне редко, то они неизменно прогуливались по более спокойной северной стороне. Если же они и пересекали мостовую, то только для того чтобы прекратить драку в одном из кинотеатров, но даже тогда все ограничивалось простым наведением порядка.

В Нова Берлески Хаус, располагавшимся по соседски с грязным павильоном театра Селвина, никогда не случалось никаких серьезных происшествий. Его древняя сине-зеленая неоновая вывеска светилась с легким гудением ночью и днем, и черно-белые фотографии актеров, не только никогда не выступавших на этой крошечной сцене, но даже и не бывавших в Нью-Йорке, устало трепетались на вечно приносящим с собой копоть и пыль ветерка из Хадсона. Здесь имелись собственные «силы безопасности».

Стоявший напротив театра Бэб торговал всем, что попадало ему в руки, и, надо сказать, разнообразие товара было впечатляющим. Официально он продавал отдельные косяки, ЛСД, смешанным с дешевым амфетамином. Однако для тех, кого он знал, Бэб мог достать практически все, что угодно. Дайна вряд ли знала названия и трети всевозможных наркотических снадобий, проходивших через его руки.

Трудно сказать, что он сумел разглядеть в ней с первого взгляда. Несомненно она была очень красива, но Бэб мог заполучить – и заполучал – в свое распоряжение всех женщин, которых хотел. К тому же, как Дайна узнала позднее, у него имелось особое пристрастие к азиаткам. Поэтому непонятно, что заставило его заговорить с ней, когда она в простом коричневом жакете из вельвета и вытертых джинсах «Ливайс», заправленных в высокие черные остроконечные ботинки, в третий раз прошла мимо него.

– Что ты тут делаешь, мама?

Она остановилась и посмотрела прямо в его медвежье лицо, не вытаскивая рук из карманов жакета: сезон кожаных перчаток еще не наступил. Его ясные глаза с любопытством уставились на нее. Их зрачки и радужные оболочки были почти одного и того же цвета, и лишь по краям виднелись узкие желтоватые колечки.

– Да ничего особенного, – ответила она.

– Тебе, что, некуда больше пойти?

– Мне нравится гулять здесь.

Из горла Бэба вырвался низкий, грудной смех; его глаза превратились в щелочки, утонув в складках на темной коже.

– Черт побери! – Его черты посуровели, и он, откашлявшись, смачно сплюнул. – Ты нарвешься на неприятности, мама, если будешь продолжать гулять здесь. – Она нахмурилась. – Так все-таки, что ты забыла в этом благоухающем саду?

– Во всяком случае, никого, перед кем должна держать ответ.

Он высунул наружу кончик толстого языка, поразительно розового на фоне почти черных губ.

– Хм. Неужели? – Взгляд, которым вновь и вновь обводил ее фигуру, был полон столь сильного вожделения, что Дайна почувствовала, что краснеет. – Любой, из этих сукиных детей, шатающихся вокруг, может подцепить такой первоклассный кусочек белого мяса. Они сжуют тебя, мама, и выплюнут, так что ты в результате сама себя не узнаешь.

Она опасливо огляделась и увидела снующих вокруг негров и пуэрториканцев. Кое-где между ними попадались белые, торопливо шагавшие по своим делам. Отовсюду доносился громкий смех и шутки. Двое высоких чернокожих бежали по направлению к 8-ой авеню, не обращая внимания на красный свет на перекрестке. Раздался визг тормозов, крики и брань.

– Ты хочешь сказать, что это опасный мир?

– Ты попала в точку, мама. – Он покачал головой. – Здесь попадаются законченные мерзавцы. Сильные и злые, как звери. Ты должна вести себя осторожно. Тебе хочется повилять своей красивой белой попкой в компании изгоев, вроде нас, а? Ты бы лучше сидела дома, где твой белый дружок позаботится о тебе.

– Я же сказала, что мне нравится здесь. Его лицо потемнело, и он, прищурив один глаз, взглянул на нее.

– Черт возьми, мама, уж не пришла ли ты сюда от скуки полакомиться черным мясом, а?

– А?

– Я говорю о нигерах, мама. Нигеры возбуждают тебя? Закончится тем, что твоя рожа превратится в кровавую лепешку. Какой-нибудь симпатичный подонок в зеленом костюме опрокинет тебя на землю, изобьет, а потом раскорячит твои прелестные ножки. Ты идешь домой прямо сейчас.

– Нет, – ответила она флегматично. – Я не шляюсь здесь в поисках мужиков. Я пришла сюда, потому что... Я больше не могу быть там, где мне следует быть.

– Говорю тебе, мама. Будь я проклят, если ты подходишь к здешней обстановке.

Подняв голову. Дайна посмотрела ему в лицо, еще глубже погружая в карманы ладони, сжатые в кулаки. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу. Щеки ее порозовели от холода. Каждая фраза, произнесенная ею или Бэбом, сопровождалась тонкой струйкой пара, вырывавшегося изо рта.

– Ты околачиваешься здесь целый день? – поинтересовалась она. Он фыркнул.

– Черта с два. Утром я занимаю свое место на нью-йоркской фондовой бирже. Здесь у меня лишь побочный бизнес. – Он похлопал себя рукой по голове, погружая пальцы в кучерявые волосы. – Это проклятая заплата у меня на макушке всему виной, мама. Железо вшито вместо мозгов, в этом все дело. Они вытекли наружу во время войны. Ужасно жалко.

Дайна услышала фальшь в его голосе и, поняв, что он кривляется, хихикнула.

– Готова поспорить, что ты не был на войне. Ты недостаточно стар для этого.

– О нет, ты заблуждаешься. Я мог бы быть во Вьетнаме, если бы вместо этого не прохлаждался здесь. Армии не нужны изгои. Впрочем, они все равно не нашли бы меня, даже если б очень захотели. Появись они здесь, то им бы показали зону боевых действий. Будьте уверены! – Он с размаху хлопнул себя ладонью по мясистой ляжке.

Проходившие мимо двое молодых пуэрториканцев остановились и вопросительно посмотрели на Бэба. Гладкая, смуглая кожа на их лицах лоснилась; черные блестящие волосы были собраны сзади в хвосты. Их одежда походила на униформу: рваные потертые джинсы и короткие бейсбольные куртки. На ногах у одного из них были надеты адидасовские кроссовки («На случай, если надо поскорее сматывать удочки», – позднее объяснил Бэб Дайне), у другого – стоптанные черные ботинки.

– Подожди, – бросил Бэб, обращаясь к Дайне, и направился к покупателям.

Улица вокруг мигала и переливалась разноцветными неоновыми огнями, похожая на бесконечную светящуюся нить, протянувшуюся сквозь ночь. Пыльный ветер гнал мусор вдоль водосточных желобов. Он дул с запада и приносил с собой смрад и зловоние промышленных выбросов с заводов Нью-Джерси.

Бэб взял из рук одного из пуэрториканцев пригоршню зеленых банкнот и вручил ему два тщательно перевязанных полиэтиленовых пакетика, наполненных желтыми и розовыми таблетками. Нежно-голубой «Кадиллак» проехал мимо так медленно, словно у него были неполадки в моторе. Он выглядел необычно с четырехфутовой антенной у переднего стекла и большим количеством хромированных частей, чем у любых трех автомобилей вместе взятых.

Дайна сощурилась, пытаясь заглянуть внутрь «Кадиллака», но темно-зеленые стекла на окнах сделали эту затею почти невыполнимой. Ей удалось разглядеть лишь смуглое луноподобное лицо и голову пассажира, украшенную копной черных волос, заплетенных в мелкие косички.

Бэб, закончив сделку с пуэрториканцами, наклонился к боковому окошку машины, и оно беззвучно скользнуло вниз. Ему пришлось согнуться почти вдвое, чтобы засунуть голову внутрь. Дайна услышала его голос, но не могла разобрать ни слова. Затем Бэб извлек откуда-то плоскую упаковку, завернутую в коричневую бумагу. Он протянул ее внутрь салона и вытащил назад деньги. Потом сказал что-то еще и выпрямился. «Кадиллак» тронулся с места набирая ход, и боковое стекло вернулось на прежнее место.