Ниндзя - ван Ластбадер Эрик - Страница 5

Если б нам упасть

Как цветы вишни весной

Так чисто и светло!

“Вот как японцы воспринимают смерть, — размышлял Дирфорт. — Самурай рождается для того, чтобы пасть смертью героя... А я хотел тогда только одного — сохранить свою шкуру и не свихнуться до конца войны”.

И вот все прошло, не считая ночных кошмаров, которые преследовали его как голодные вампиры, только что воскресшие из могил.

Док Дирфорт поднялся из-за стола и подошел к окну. За густой листвой дубов, спасавших дом от долгого послеобеденного зноя, он увидел знакомый отрезок Главной улицы. Еще один обычный летний день. Но теперь внешний мир казался ему бесконечно далеким, словно увиденная в телескопе поверхность другой планеты.

Док Дирфорт отошел от окна и сложил бумаги в папку. Выйдя из дому, он зашагал по Главной улице, мимо уродливого кирпичного здания пожарного управления, через автомобильную стоянку, к полицейскому участку.

На полпути он столкнулся с Николасом, который выходил из дверей супермаркета, нагруженный свертками с продуктами.

— Привет, Ник.

— Привет, Док. Как поживаете?

— Отлично. Собрался вот навестить Рэя Флорама. — Как большинство жителей Уэст-Бэй-Бридж, они познакомились когда-то на этой же Главной улице через общих друзей. Даже самым отчаянным отшельникам здесь было трудно не завести знакомств, пусть самых поверхностных. — Я только что из клиники.

— Вчерашний утопленник?

— Да. — Док Дирфорт обрадовался этому случайному разговору, из-за которого оттягивалась встреча с Флорамом. Он боялся сообщить полицейскому то, что должен был сказать. К тому же, Ник ему нравился. — Возможно, вы его знали. Он жил недалеко от вас.

Николас криво улыбнулся.

— Не думаю.

— Его звали Бром. Барри Бром.

На мгновение Николасу стало дурно; он вспомнил слова Жюстины в день их первой встречи. “Здесь все друг друга знают”. Она сама не предполагала тогда, насколько была права.

— Да, — медленно произнес Николас. — Когда-то мы работали в одном рекламном агентстве.

— Мне очень жаль, Ник. Ты близко его знал? Николас задумался. У Брома был прекрасный аналитический ум, и он разбирался в людях, пожалуй, лучше, чем все его коллеги. А теперь его больше нет.

— Достаточно близко, — ответил Николас.

Они покачивались в медленном танце; из распахнутой двери доносились звуки проигрывателя. Музыка окутывала их томными струями, заглушая шум прибоя. Жюстина задрожала, когда Николас коснулся ее руки и вывел на веранду. Но он поступил правильно — только так и надо было поступить. Жюстина любит танцевать. А во время танца ему разрешено касаться ее, хотя ведь совершенно очевидно, что танец — это та же эротика, только вытесненная в подсознание. Какая разница? Главное, что она с ним танцует.

Отдаваясь ритму, Жюстина становилась чувственной, словно с нее спадал панцирь благопристойности и наружу вырывалась неудержимая страсть. Казалось, музыка освобождала Жюстину от каких-то оков, от внутренних запретов, от страхов — и не столько перед ним, перед мужчинами вообще, как перед собой. Касаясь Николаса своим плечом, Жюстина рассказывала ему:

“Я много читала в детстве. Сначала все, что попадалось под руку. Когда моя сестра уходила на свидания, я проглатывала одну книгу за другой. Забавно, но это быстро прошло. Вернее, я продолжала читать, но уже не все подряд — очень скоро стала довольно разборчивой. — Девушка рассмеялась звонким счастливым смехом, поразившим Николаса своей искренностью. — О, у меня были разные пристрастия! Сначала книги Тримейна о собаках, потом Ховард Пайл — я была без ума от его «Робин Гуда». Однажды, когда мне было около шестнадцати, я открыла для себя де Сада. Естественно, этот плод был запретным и потому манящим. Книги де Сада действительно поразили меня. И тогда мне пришла в голову фантастическая мысль: родители назвали меня Жюстиной под впечатлением от его творчества. Когда я стала старше и спросила об этом свою мать, она ответила: «Знаешь, просто мне и твоему отцу нравилось это имя». Думаю, здесь проявились ее европейские симпатии; она ведь была француженка. Но в ту минуту... как я пожалела о своем вопросе! Насколько моя фантазия была красивее действительности! Впрочем, чего стоило ожидать or моих родителей — они оба были, в сущности, пошлыми людьми”.

— Твой отец был американец?

Жюстина повернула к Николасу лицо, и теплый свет лампы из гостиное упал на ее щеку, словно мазок кисти художника.

— Даже слишком американец.

— Чем он занимался?

— Пойдем в дом. — Жюстина отвернулась. — Мне холодно.

На стене висела большая черно-белая фотография грузного человека с массивным подбородком и суровым взглядом. Под снимком подпись: “Стэнли Дж. Теллер, начальник полиции, 1932-1964”. Рядом красовалась репродукция картины Нормана Рокуэлла “Тропа”.

Окна небольшого кабинета выходили на автомобильную стоянку во дворе, пустовавшую в это время дня.

— Почему бы вам не сказать обо всем прямо. Док? Что вы ходите вокруг да около? — Лейтенант Рэй Флорам явно нервничал. — Что особенного в этом утопленнике?

Из коридора доносились треск рации и гул искаженных голосов.

— Как раз это я и пытаюсь вам втолковать, — медленно и терпеливо проговорил Док Дирфорт. — Этот человек умер не от утопления — он задохнулся в воде.

Деревянное кресло скрипело под тяжестью Рэя Флорама. Его фигура служила предметом постоянных шуток среди полицейских, впрочем, довольно безобидных и благодушных. Флорам был начальником полиции Уэст-Бэй-Бридж. Его полнощекое загорелое лицо венчал нос картошкой, украшенный фиолетовыми прожилками; светлые с проседью волосы были коротко подстрижены. Коричневый костюм лейтенант носил только в силу необходимости: будь его воля, он ходил бы на работу во фланелевой рубахе и старых брюках.

— Отчего же тогда он умер? — так же медленно спросил Флорам.

— Его отравили, — ответил Док Дирфорт.

— Док, — Флорам устало провел рукой по лицу. — Я хочу, чтобы все было ясно. Совершенно ясно. Настолько ясно, чтобы в моем рапорте не было никаких неточностей. Потому что кроме полицейского управления штата, куда, как вам известно, я должен отправить копию рапорта, кроме этих сукиных детей, я должен буду связаться с окружным полицейским управлением, и эти подонки скорее всего заявят, что мы должны передать дело им. Более того, теперь, когда вы утверждаете, что это — убийство, сюда примчится Фаулер из окружной клиники и начнет требовать, чтобы я поскорее закончил расследование и забрал у него труп — ведь у его людей столько работы!

В кабинет вошел сержант и молча передал Флораму несколько аистов.

— Господи, иногда просто места себе не нахожу. Мне нет никакого дела до этой проклятой политики, а им просто неймется впутать меня в свои делишки. Кого волнует, хороший я полицейский или нет!

Флорам встал из-за стола и взял папку. Почесав затылок, он начал раскладывать на столе стопку черно-белых фотографий, на которых Дирфорт безошибочно узнал тело утопленника.

— Во-первых, — спокойно продолжил Дирфорт, — Фаулера я беру на себя. Он не будет вас беспокоить, по крайней мере, некоторое время.

Флорам с любопытством посмотрел на Дирфорта и снова уткнулся в фотографии.

— Как вам удалось это чудо?

— Я ему еще ничего не говорил.

— Вы хотите сказать, — уточнил Флорам, доставая из ящика стола продолговатую лупу, — что никто не знает об этом... убийстве, кроме нас двоих?

— Совершенно верно.

Через минуту Флорам добавил:

— Знаете, Док, на этих снимках ничего такого не видно. — Лейтенант стал тасовать отпечатки как колоду карт, пока наверху не оказалась фотография головы и груди утопленника крупным планом. — Самый обычный утопленник.

— На этих фотографиях вы ничего не разглядите.

— Вот я и говорю.

— Но это не значит, что больше нечего искать. Флорам откинулся в кресле и скрестил руки на необъятном животе.