Журнал «Если», 1994 № 11-12 - Губарев Владимир Степанович - Страница 21

Эдгар Аллан По, 1840… Герман Мелвилл, 1846… Генри Торо, 1849… Ну хорошо. Допустим, Пруитт Эвергрин получил библиотеку в наследство. Допустим, ее начал собирать первый Эвергрин, потомки которого усердно пополняли собрание. В этом, по крайней мере, есть какой-то смысл, тогда понятно, почему последний из Эвергринов пожелал отписать свою собственность обществу книголюбов.

Однако это не объясняет, почему самые ценные книги заменены на полках новыми изданиями! И почему шедевры гниют в пыли на полу. Заглавия менее известных произведений Грэхем даже не смог рассмотреть, а часть томиков почти обратилась в труху.

Гарриэт Бичер Стоу «Хижина дяди Тома», 1852… Уолт Уитмен «Листья травы», 1855… Комната, казалось, неудержимо растягивалась в длину, а дальняя стена оставалась недостижимой, как линия горизонта. Грэхем остановился. Каким бы длинным ни был этот дом, но чтобы настолько… Оптическая иллюзия, успокоил он себя, фокусы перспективы! Двинувшись дальше, он увидел очередное вертикальное окно и попытался протереть его, чтобы глянуть наружу. Тщетно. Въевшаяся за два века грязь сделала стекло матовым. Грэхем разочарованно отвернулся и заметил сквозь пустоты в стеллажах одну из лестниц, ведущих на верхний этаж. Что ж, если теория о наследственном собирательстве верна, интересно взглянуть на вклад старины Пруитта.

Верхний зал оказался точной копией предыдущего — узкие переплеты окон так же уходили вверх за потолок. Господи, подумал Грэхем, сколько тут еще этажей?! Но ведь дом-то двухэтажный. Он двинулся по ближайшему проходу, отметив по более современным, сохранившим цвет и форму переплетам, что перемахнул минимум через полвека развития литературы. Возможно, это все-таки последний зал библиотеки.

Слой пыли, однако, был почти таким же плотным, как внизу, и так же утопали в ней самые лучшие, самые прославленные книги эпохи: Шервуд Андерсон, 1919… Скотт Фицджеральд, 1920… Томас Элиот, 1922… Хемингуэй, 1924… Все больше и больше знакомых названий, самые известные периодические издания; да, вклад Пруитта Эвергрина скудным не назовешь! «Унесенные ветром»… «Над пропастью во ржи»…

Грэхем резко остановился и, наморщив лоб, вгляделся в полумрак. Кажется, там дверь в стене? Он шагнул ближе… Верно! Тяжелая дубовая дверь, точь-в-точь такая же, что ниже этажом ведет в библиотеку. Подергав бронзовую ручку, он, не раздумывая, вынул ключи и вставил меньший в замочную скважину. Скрипнув, дверь отворилась, и Грэхем в замешательстве застыл на пороге.

Комната, под куполом толстого зеленого стекла вместо обычного потолка, походила то ли на пещеру, то ли на увитую зеленью садовую беседку — из тех, что пользовались популярностью столетие назад. Тут было устроено нечто вроде конторы: в центре комнаты отсвечивал тусклой полировкой огромный стальной рабочий стол, заваленный бумагами, книгами и периодическими изданиями, а по стенам тянулись неизменные стеллажи: новые, мощные, из неведомой древесины коричневато-зеленого цвета. У одной стены стоял низкий, но объемистый каталожный шкафчик на колесиках, того же оружейного металла; книги и журналы плотно теснились на полках со всех четырех сторон.

Шагнув внутрь, он решил обследовать помещение. Здесь на полу пыли не было, и кожаные подошвы отчетливо постукивали по его глянцевитой, почти стерильной поверхности. Грэхем жадно впился глазами в первый ряд полок (книги в твердых и мягких обложках, журналы, альманахи), но, подойдя ближе, с недоумением обнаружил, что на корешках нет названий. На полках Грэхем бегло оглядел стены — ни единого пустого места, и, что интересно, все переплеты одного и того же цвета: оливкового, с вариациями от коричневатых до светлых, почти белых оттенков.

Поколебавшись, он облюбовал одну из самых больших книг в массивном переплете и попытался ее вытащить, но здоровенный том, казалось, сопротивлялся… или же каким-то образом был приклеен прямо к полке. Наконец книга поддалась, что-то хрустнуло, и он поспешно раскрыл ее на первой попавшейся странице.

Она была девственно чиста.

Грэхем, с неприятным холодком в груди, лихорадочно перелистал книгу. Какая странная бумага: почти не гнется и чуть липнет к пальцам. Он опять теперь его охватил озноб — начал всматриваться в стройные ряды оливковых корешков, и разгадка, рожденная подсознанием, поразила его.

Стеллажи! Эти зеленоватые, лоснящиеся, некрашеные стеллажи плодоносящие яблони дивного сада Литературы. Эта книга — недозрелый, с плотной мякотью плод в оливковой кожуре, нехотя расставшийся с материнской ветвью.

Первые издания — спелые дары щедрого древа!

Дубликаты — урожай стареющей, но еще мощной кроны.

Неразборчивые титулы на переплетах — печальные плоды истощенной, умирающей ветви…

Саймон Грэхем вдруг понял, что знает абсолютно все об «Энкайридионе». Об обществе безвестных, безымянных садовников, холящих и лелеющих вечнозеленое, бессмертное древо Мировой Литературы — со всеми его разноязычными, бурно цветущими, плодоносными ветвями и древними, могучими корнями в тайных глубинах веков. Он твердо знал (хотя и не смог бы объяснить, почему), что смерть Пруитта Эвергрина положила конец первой династии хранителей американской изящной словесности.

Но тогда… о Боже! Значит, их всех просто не существует — хватких публицистов, самолюбивых литераторов, придирчивых редакторов, издателей, озабоченных коммерческим успехом, — все это иллюзия. Искусная иллюзия, которую заботливо культивируют садовники, ибо если секрет выйдет наружу, то дрогнет и даст глубокую трещину сам фундамент всей цивилизации.

Услышав резкий стук за спиной, Грэхем вскрикнул, в панике обернулся и увидел на полу журнал, явно упавший с одной из полок, — но с какой? Длинный, гладкий ряд корешков по-прежнему нигде не был нарушен. Он поднял его дрожащей рукой: яркая цветная обложка, крупный шрифт — с виду все в порядке; открыл наудачу — строчки ударили в мозг, и вопль застрял в горле. Грэхем прочел:

«…Как ни странно, до сего дня он так ни разу и не видел поместья старого Пруитта Эвергрина — ни разу за все годы, пока ведал юридическими делами пожилого седовласого джентльмена. Эта мысль вдруг поразила Саймона Грэхема, когда он уверенно вел свой «линкольн континенталь» по частной дороге…»

Он хотел было отшвырнуть журнал как нечто невыразимо гадкое и чужое, но какое-то дикое возбуждение, ломающее волю, охватило его — и Грэхем читал, читал, как проклятый…

«Поднявшись на крыльцо, он вставил в замочную скважину массивный бронзовый ключ, которым до прошлого четверга владела миссис Доннелли…

Густой сумрак — вот все, что поначалу увидел Грэхем, но спустя минуту понял…

Скрипнув, дверь отворилась, и Грэхем в замешательстве застыл на пороге…

Услышав резкий стук за спиной, Грэхем вскрикнул, в панике обернулся и увидел на полу журнал…»

Нет, нет! Не может быть! — стучало в мозгу, и он с усилием оторвал глаза от страницы. Боже, но ведь это невозможно! Как, каким образом попало в журнал то, что произошло с ним в этот день, все, что он видел, слышал, думал?

Словно он существует только в рамках этого повествования.

Словно реальность и есть литература, а литература — сама реальность…

Но это же нелепо! Я живой человек, из плоти и крови, я ем, пью, дышу, разговариваю, мыслю, следовательно, существую. Я реален! Реален? Реален?!

Конец… Что же там в конце — если это не полное безумие? Грэхему придет конец с концом рассказа — он попросту прекратит свое существование!

В ужасе он нашел последнюю строку:

«Грэхем, издав пронзительный вопль, выронил журнал…»

Грэхем, издав пронзительный вопль, выронил журнал.

Владимир Бинги,

кандидат физико-математических наук

БАЗА ДАННЫХ