Дай-сан - ван Ластбадер Эрик - Страница 15

Во мрак дальше по коридору. Он здесь один. Больше нет никого. Двери закончились. Он переходит на бег. Все быстрее и быстрее. Вдоль сплошных стен. Грохот его башмаков разносится эхом, похожим на барабанный бой, на ритм какой-то растянутой потаенной песни. Это уже полное безрассудство, думает он в темноте. Да пошло оно все к морозу! А ярость так и пылает огнем. Он уже не владеет собой. Это как будто напор судьбы, задевшей его своим кожистым черным крылом. Все быстрее бежит он по узкому коридору.

Дальше и дальше, и все начинает сливаться. У него слегка кружится голова. Вскоре он замечает, что потолок становится ниже. Сгорбившись, как-то неловко согнувшись, он ковыляет вперед. Быстрее.

Он спотыкается, падает посреди черноты. Его руки взлетают над головой, пальцы сами цепляются непонятно за что.

Он висит в воздухе, ухватившись за балку – нижнюю кромку коридора-туннеля-воронки, загибающейся вниз и стремящейся выплюнуть его из себя. Сбросить вниз.

Разгоряченный и потный, он отчаянно пытается удержаться, а под ним уже ждет пространство, разверстое и бездонное.

Из глубины поднимаются грохот и скрежет. Где-то внизу смутно виднеется что-то вроде подмостков. Слишком далеко, чтобы спрыгнуть на них. Из-за громадного расстояния они кажутся не шире лезвия меча.

Взрывы, раскатистые и глухие, доносятся снизу, больно ударяя по ушам.

Он смотрит вниз как завороженный, не в силах оторвать взгляда.

А потом появляется некое извивающееся существо. Липкие полупрозрачные щупальца тянутся вверх. Из глубины проступает темный бесформенный силуэт, нависающий над чудовищной тварью. Сгусток тьмы, обволакивающий ее своим телом. Щупальца бьются в агонии. В клубящемся мраке видна содрогающаяся голова. Горят два глаза без век, со зрачками, похожими на зазубренные осколки обсидиана.

Чудовищное лицо начинает как будто мелькать, изменяя черты, стремительно и неуловимо. Пульсация форм – десять тысяч преобразований в единый миг, на исходе которого остается один-единственный глаз, узкий и длинный, как прорезь. Немигающий, злобный взгляд, готовый смахнуть его вниз – завороженного, смятого и беспомощного.

Жар точно крик. Его глаза выжжены. Тело бьется, поджаривается и горит, горит… И жуткая вонь…

– Я услышала, как ты кричал, – сказала она, склоняясь над ним.

Он вперил невидящий взгляд в ее неправдоподобно огромную, покрытую мехом голову, по которой метались нелепые искаженные тени в тусклом мигающем свете от тростниковых факелов, проникающем из коридора в комнату.

Приподнявшись на локте, Ронин отер пот с лица.

– Ты болен?

– Нет, – отозвался он медленно, все еще не придя в себя. – Это был сон. Просто сон.

Его голос звучал низко и хрипло.

– Сон.

– Да.

Кин-Коба опустилась на колени рядом с его соломенным тюфяком.

Взгляд Ронина упал на фреску на стене перед ним. На ней мужчины в головных уборах из перьев бежали навстречу друг другу через правильной формы прямоугольное поле, окаймленное вдоль длинных сторон наклонными каменными стойками, венчающими отвесные стены. Посередине же боковых сторон, на высоте около пяти метров от пола, торчало по резному каменному кольцу.

– Что здесь изображено?

Ее голова с шорохом повернулась.

– Маджапаны играют в священную игру с мячом. С обеих сторон игрового поля поднимались наклонные стойки в виде выпускающего когти Чакмооля.

– Изначально они были земледельцами, – тихо проговорила Кин-Коба. – Маджапаны любили землю. Они знали, как с ней обращаться, и собирали богатые урожаи маиса, бобов и фруктов. Но всегда находились какие-то племена… другие. Свирепые и могучие, с религией, воспевавшей смерть. И поэтому маджапаны были вынуждены стать воинами.

Ронин рассеянно наблюдал за тем, как тусклый свет ласкает ее обнаженное бедро.

– Но и познав боевые искусства, они не хотели воевать. И тогда жрецы изобрели игру в мяч, дабы все споры решались не в битве, а в этой священной игре. Маджапаны соорудили площадки, а враждебные племена, которые объявляли им войну, теперь были вынуждены выставлять команду из своих лучших воинов. Разрешалось набирать по девятнадцать человек с каждой стороны, и они играли в священную игру в мяч плоскими каменными лопатками на каменных площадках, используя сложные ритуальные приемы. Основная задача игры – забросить мяч через каменное кольцо на стороне противника, одновременно мешая команде соперников забросить мяч в кольцо на своей стороне.

Он еще раз взглянул на фреску.

– Значит, войн у вас не было.

– Таков обычай маджапанов.

– И все племена придерживались ваших правил.

– Все боялись…

Она вдруг умолкла, словно поняла, что сболтнула лишнего.

– Боялись чего?

Сейчас Ронин смотрел на ее лицо, наполовину закрытое тенью, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь проблеск эмоций в глазах под маской.

– Бога. Бога, которому мы когда-то поклонялись.

Ее голос звучал сурово и как-то растерянно.

– Но, – продолжала Кин-Коба уже бодрее, – это было давно, в незапамятные времена. Сейчас это уже неважно – ложный бог изгнан с этой земли много катунов тому назад.

Полуразрушенное, заросшее мхом здание. Безголовая статуя. Оперенная змея.

– Лишь Чакмооль правит теперь в Ксич-Чи. Это его жрецы изобрели священную игру в мяч…

– Получается, маджапаны избегали кровопролития, играя в эту игру, – заметил Ронин.

Ее голова дернулась, и свет упал на ее глаза, коричневатые и блестящие, как чистейшие топазы.

– Что тебя навело на такую мысль? – спросила Кин-Коба испуганно и негодующе. – По окончании игры головы игроков проигравшей команды передавались вождям их племен в качестве предостережения. Их дымящимися сердцами удобряли наши поля. Маджапаны были народом практичным.

Ронин приумолк, размышляя над услышанным.

– Ты хочешь сказать, что маджапаны никогда не проигрывали? – спросил он наконец.

– Нет, ни разу.

Ронина вдруг охватило какое-то непонятное чувство. Ему почему-то сделалось грустно. Пытаясь стряхнуть с себя это подавленное состояние, он спросил:

– А что у тебя под маской, Кин-Коба?

Она вскинула тонкие руки. Безмолвный порывистый жест, который был правдивее всяких слов.

– Желаешь ли ты обладать мной?

Странное она подобрала слово, подумал Ронин.

– Ты хочешь сказать, заняться любовью?

– Если ты хочешь именно этого.

Он протянул руку и провел кончиками пальцев от ее колена по внутренней стороне. Ее глаза сверкнули.

– Но только не в маске.

– Тогда ты ничего не получишь.

Она взяла его руку, отнимая ее от своей ноги. Он ощутил ее тепло, томное и влажное, как джунгли в разморенный полдень. Свободной рукой Кин-Коба провела по его распростертому телу.

– А ты ведь хочешь.

Она поднялась и решительным жестом стянула с него штаны. Потом присела над ним на колени, медленно опускаясь все ниже. Веки ее трепетали. Она прикрыла топазовые глаза. Охнула. Склонилась над ним, и он ощутил жар ее тяжелых грудей и подрагивание живота. Он поднес руку к ее лицу, но она с силой сжала его пальцы и прижала его ладонь себе к груди. Ее бедра сдвинулись вниз.

Тела их сплелись во влажной ночи. Он вошел в нее, вдыхая необычный пряный аромат ее тела, пытаясь представить, как она выглядит на самом деле. Их совокупление напоминало борцовскую схватку двух великих мастеров. Их тела, двигающиеся в такт в нарастающем ритме, блестели от пота и слюны, и у Ронина было такое чувство, будто он снова мчится во тьме по замкнутому переменчивому коридору-туннелю-воронке.

И в тот самый миг, когда она закричала, а тело ее содрогнулось, он почувствовал, как ее безжалостное неистовство накатывает на него зловонным приливом, как он отшатывается в испуге от своего отражения, промелькнувшего в зеркале. Ее ногти впились в его тело, ее сильные бедра крепко сжимали его, скользкое гибкое тело извивалось над ним, ее тяжелые груди покачивались, соски затвердели и заострились.

В глубине его существа, в этой взвихренной круговерти, зарождались какие-то злобные чувства, оглашающие сознание могучим ревом. Он пытался сдержать их, унять, но уже ощущал, что наслаждение, переполнившее его чресла, готово прорваться наружу.