Хроники Раздолбая - Санаев Павел Владимирович - Страница 64

— Ну, это как бы Бог. Я тебе звонил как-то, рассказывал об этом, но ты занимался, наверное, уже не помнишь. Я его впервые услышал, когда попросил Диану, и внутри щелкнуло «дано будет» — так же, как у тебя со скрипкой. А потом я еще несколько раз к нему обращался, и он вроде вмешивался, делал, как я просил.

— А ты не хочешь пообщаться с одним близким мне человеком? Он, правда, не в Москве живет, надо будет на электричке съездить, но тебе хорошо бы все это с ним обсудить.

— Кто он такой?

— Священник.

Раздолбай запротестовал так, как если бы Миша предложил ему выпить яд.

— Миш, нет, ну зачем это вообще?!

— Ты же сам сказал, что голос для тебя — Бог. Значит, веришь.

— Бог — это то, что я внутри чувствую. Я об этом рассказываю тебе, как близкому другу, но не собираюсь вываливать это какому-то дремучему священнику.

— У него высшее образование, он хирургом был.

— Да хоть авиаконструктором! Что он мне скажет? Как Иисус землю за неделю создал? Пусть в это бабульки верят, а у меня свой эксперимент: если Диана станет моей — значит, Бог есть, и я с ним общаюсь. А если нет, то все эти «голоса» — самообман, и не надо забивать этим голову.

— Это и опасно, что ты так думаешь. Понимаешь, Бог — не волшебная палочка, не стол заказов, где просишь и получаешь. Когда Бог посещает человека впервые, он с ним обращается как с младенцем — готов самые нелепые капризы выполнить, чтобы приблизить к себе, но только для знакомства. А дальше это сложное общение, которое вообще не про исполнение желаний, а про изменение души. Самому в этом общении можно сбиться и в такое болото зайти, что придешь не к Богу, а совсем в другое место. Я видел самоучители игры на скрипке, но я же понимаю, что без моего педагога я бы ничему не научился. Церковь нужна, чтобы…

— Нет, Миш! Я считаю, что Бог — это Бог, а церковь — суеверия, — перебил Раздолбай. — Ты историю не читал, что ли?

Не знаешь, как попы народ угнетали, заставляли царю подчиняться? Про крестовые походы не слышал? «Овода» не читал?

— Атомная энергия — великое открытие, но японцам в Хиросиме не понравилось.

— А это к чему?

— Человек так устроен, что самое великое благо может обратить во зло.

— Какое благо несла людям церковь? Ведьм на кострах жгли?

— Нет, это как раз из области Хиросимы. Ладно… Священник, с которым я хотел тебя познакомить, никого не жег, но если ты не готов, то не надо.

— Почему ты его сам не спросишь, как тебе с профессором поступить?

— Наверное, потому, что у него нет телефона, и потому, что я знаю, как он ответит. Выбор-то мой на самом деле не сложный. Трудно через себя перешагивать.

— То есть ты все-таки вернуться склоняешься?

— Не знаю пока. Мучаюсь.

Разговор пошел бы на второй круг, но тут Миша спохватился, что межгород стоит бешеных денег, и обходительно попрощался. Раздолбай еще раз примерил на себя его дилемму.

«Нет, я бы в таком положении послал внутренний голос куда подальше! — подумал он. — Где вообще гарантия, что этот голос говорит правильно? Вот он велел отправить Диану в Ригу и подсказывает, что это нас сблизит, а если я больше не увижу ее?»

Снова зазвонил телефон. Это был не междугородний звонок, и Раздолбай равнодушно поднял трубку.

— Здравствуй, Боров, здравствуй, мой хороший, — услышал он вальяжно-развязный голос Валеры. — Похрюкиваешь там в своей кошаре? А я вот приехал из Германии в вашу тундру. Хочу кутить страшно — швырять лобстеров в оркестр, ссать на головы благодарных москвичей и гостей столицы. Не устроить ли нам все это по случаю твоего дня рождения?

Раздолбай радостно загоготал. Встреча с Валерой обещала «свою жизнь», и роль хорошего сына провалилась посреди бенефиса. Сказав родителям, что после долгого отъезда вернулся хороший друг, он тотчас от них умчался.

С Валерой они встретились на Новом Арбате у входа в огромный ресторан, шумный, как река Ангара, в честь которой его назвали. На дверях висела табличка: «Мест нет», — но Валера заложил швейцару за обшлаг пять рублей, и тот подобострастно расшаркался.

— Вижу, вы ребята серьезные, проходите.

Друзья поднялись по узкой каменной лестнице в зал и оказались в эпицентре оглушительного кутежа. Ансамбль на сцене наяривал песню про атамана, а люди за столиками вздымали вверх кто стакан, кто графин, кто бутылку с водкой и хором подпевали «хэй, ой да конь мой вороной!». Перед сценой отчаянно отплясывали очень взрослые люди. Казалось, волшебник-шутник вселил в тела учителей души первоклассников и выпустил их на первые в жизни танцы. Женщины мотали подолами трикотажных платьев, мужчины размахивали снятыми галстуками, как ковбои лассо, и все вместе тоже вздымали вверх руки и голосили «хэй, да обрез стальной!».

— Молодые люди, коньяк, шампанское, водка, портвейн, вино сухое… — начал перечислять подлетевший официант, как только Раздолбай с Валерой сели за столик.

— А поесть что можно у вас?

— Значит, так… — растерялся официант. — Салат «Столичный» и котлета «Пожарская», я сейчас посмотрю, кажется, одна осталась.

— Ты уверен, что мы в правильное место пришли?! — прокричал Раздолбай в ухо Валере, кивая на лысого мужчину, который отошел от партнерши по танцу, уперся обеими руками в каменную колонну и стал складывать под ней салат «Столичный».

— Не уверен, но не знаю, где еще в тундре пьют-гуляют!

— Здесь даже поговорить не получится!

— Ладно… Я придумал, куда мы пойдем!

Валера поднялся из-за стола и жестом велел следовать за ним. Покидая зал, оба заметили, что лысый мужчина отлип от колонны, вытер губы и возобновил танцы со своей партнершей.

— Коллекционный паноптикум! — сказал Валера, когда они вышли на улицу. — Херувимы, наверное, отпрянули в ужасе. Им сказали, что веселые бойцы опять встретились, пить-гулять будут — они крылышками бяк-бяк-бяк к экранам, а там — в поле атаман, котлета «Пожарская»… Полный трэш!

— Так что ты придумал?

— Ты, пацанчик, не ссы. Все будет путево.

Хотя Валера назвал его уничижительным словом, Раздолбай не обиделся. В тоне приятеля было не высокомерие, а всего лишь обаятельная развязность, в ауре которой Раздолбай чувствовал себя свободнее. Неосознанно он копировал нагловатые манеры Валеры и его стиль общения, основанный на добродушном подтрунивании, и нравился себе таким больше, чем в любом другом проявлении. Рядом с Валерой он как будто обретал настоящего себя и за это с легкостью отдавал ему в мыслях титул лучшего друга.

Валера остановил частный «жигуль», сговорился о чем-то с водителем, и они помчались по широкому Кутузовскому проспекту в сторону Триумфальной арки. Теплый летний воздух шумным ветром врывался в щелку приоткрытого окна и бил Раздолбаю в лицо, заставляя счастливо жмуриться. Лучший друг, своя жизнь! Вот бы еще ветер трепал волосы сидевшей рядом Дианы… За Триумфальной аркой они свернули направо, пронеслись вдоль коробчатых новостроек и уже медленнее поехали по узкой дороге, змеившейся через сосновый лес. Воздух, врывающийся в окно, посвежел. Исчез придорожный мусор. Все вокруг как будто прибрело более четкие очертания и стало неуловимо напоминать какую-то заграницу. На миг Раздолбаю померещилось, что они едут по Юрмале — казалось, еще немного, и за медно-золотыми соснами заблестит серая, как слюда, гладь Балтийского моря.

— Что это за дорога? Где мы едем? — удивился он.

— Рублевка, пацанчик. Херувимы про Беверли-Хиллз будут смотреть.

— Беверли-Хиллз знаю, Рублевку первый раз вижу. Где здесь Николсон, где Шварценеггер?

— Шварценеггера нет, но Мишу Горбачева можем встретить легко.

Раздолбай обратил внимание, что они проехали уже пятого постового милиционера, и невольно присмирел.

— Нет, правда, что здесь?

— Правительственные дачи, пансионаты. Тундра так устроена, что все ништяки положены кому надо и четким пацанчикам вроде нас ничего не остается кроме бухалова под «Столичный» салат в быдлозагонах типа того, где мы были. После Европы на это невозможно смотреть, так что придется добывать неположенный ништяк хитростью.