Путь Короля. Том 1 - Гаррисон Гарри - Страница 31

Дровосеки на скорую руку слепили из коры водосточный желоб, который начинался под шершавыми дранками и зависал над большим треснувшим ушатом. Полный до краев ушат мог послужить еще одним доказательством долгого отсутствия людей. Обнаружили они и груду хвороста, покрытую драным тряпьем, бывшим когда-то одеялом. Они, как могли, закутались в эту ветошь, свернулись калачиком и в тот же миг окунулись в сладкую дремоту.

Шеф проснулся, когда под навес скользнули косые лучи солнца. Он осторожно поднялся на ноги, стараясь не потревожить спящую девушку, и ползком выбрался из-под навеса. Пошарив рукой между сучьями, нащупал кремень и огниво. Дерзнуть и разжечь костер? Да нет, лучше поберечься. Водой и теплом они и так обеспечены, а варить им нечего. Придется питаться тем, что можно сорвать или поймать. Мало-помалу мысли его обратились к будущему. Сейчас, если не считать этих портков, у него ничего за душой. Так что любое приобретение будет подарком судьбы.

Вряд ли им стоит кого-то бояться на этом пути. Во всяком случае, не сегодня. Эту местность еще должны объезжать дозоры викингов, которые он встречал по пути в лагерь на Стауре, да только викингам в ближайшие несколько дней будет не до дозоров. Все, пожалуй, соберутся в лагере, подсчитают потери и будут решать, как им быть, — кто знает, возможно, сцепятся друг с другом, желая каждый взять армию под свое начало. Выжил ли Сигурд Змеиный Глаз? Если да, то ему нелегко будет вновь привести это войско в послушание.

А что до англичан, то, по понятиям Шефа, они должны были убраться как можно дальше от реки и разбрестись по лесу, в котором к тому времени и без того обреталось уже немало народу. Эти люди бежали из сечи еще раньше, до решающего мига, то ли со страху, то ли по иной причине. Сейчас каждый из них, не щадя сил, пробирался к родному дому. Шеф даже сомневался, чтобы в пяти милях окрест лагеря мог встретиться хоть один англичанин. Они смекнули, что приступ их государя захлебнулся и что сам он, по всей вероятности, мертв.

Припомнив рассказы молодого разбойника о том, как Ивар обходится с пленными королями, Шеф искренне на это понадеялся.

Он вернулся под навес и блаженно растянулся на пригретом солнцем одеяле. На бедре непроизвольно задергалась мышца. Ожидая, пока она угомонится, он перевел внимание на вздувшиеся на ладонях волдыри.

— Хочешь, я тебе их проколю? — Годива присела на корточках, оттянув коленями сорочку. В руках она держала длинную колючку. Он кивнул.

Она склонилась над его левой рукой, и вскоре по изгибу локтя скатился медленный ручеек слез. Он сжал правой рукой ее теплое плечо.

— Скажи-ка мне… Почему ты решила заслонить собой Ивара? Что между вами было в лагере?

Годива потупила взгляд. Кажется, не так-то легко ей было ответить.

— Ты знаешь, что меня… подарили ему? Это сделал Сигвард.

— Да. Сигвард — мой отец. Я знаю об этом. А что произошло потом?

Она не подымала глаз от его волдырей.

— Он подарил меня Ивару во время пира, когда на меня глазели все воины. А на мне была только эта сорочка. Некоторые из них, говорят, над женщинами издеваются. Вот рассказывают об Убби. Этот выведет женщин прямо к воинам, и если они ему там в чем-то не угодят, то он тут же, на месте, передаст их своим людям, и те пользуют их всем строем. А ты знаешь, что я была девственницей… Я и сейчас — девственница.

— Ты все еще девственница?

Она кивнула:

— Ивар тогда не сказал мне ни слова. И только вчера меня привели в его шатер, потому что он решил со мной поговорить. Он сказал мне… сказал, что он не такой, как другие мужчины… Нет, он не кастрат. Он наплодил множество детей. Так он мне сказал. Но другие мужчины начинают хотеть женщину при одном ее виде. А Ивару этого мало… Ему нужно что-то еще.

— И ты знаешь, что же ему нужно? — резко спросил ее Шеф, вспоминая туманные намеки Ханда.

Годива покачала головой.

— Не знаю… И не понимаю. А еще он сказал, что если бы другие мужчины узнали, в чем дело, они бы подняли его на смех. И в молодости его прозвали Бескостным, потому что он не мог делать то же, что его товарищи. Правда, он перебил многих насмешников и потом вдруг понял, что это ему доставляет удовольствие. Теперь все, кто над ним насмешничал, мертвы, так что только самые близкие могут догадываться, что же с ним такое на самом деле. А если б все знали, то Сигвард бы никогда не осмелился подарить меня ему так, в открытую, при людях. Сейчас, говорит он, они зовут его Бескостным потому, что боятся. По ночам он превращается не в волка, не в дракона, как другие оборотни, а в огромную прожорливую змею, которая ночью выползает из норы на охоту. Не знаю, правда ли это, но так все говорят.

— А сама ты что думаешь? — спросил Шеф. — Ты не забыла, что они сделали с твоим отцом? А ведь он твой отец, а не мой, однако даже мне его жаль. И пусть Ивар не сам это сделал. Он отдавал приказы. Часто он именно так расправляется с людьми. Ты говоришь, он тебя пожалел, не стал насиловать. А откуда ты знаешь, что он для тебя приготовил? Еще ты говоришь, что у него есть дети. Но видел ли кто-нибудь их матерей?

Годива перевернула ладонь Шефа и принялась заново прокалывать волдыри.

— Не знаю. Он жесток, он ненавидит людей. Но это потому, что он их боится. Он боится, что они окажутся более мужественными, чем он сам. Да только как же они проявляют свою мужественность? Тем, что чинят насилие над теми, кто слабее их? Получая наслаждение от чужой боли? Может, это Господь послал Ивара — чтобы он наказывал людей за их прегрешения…

— Может, ты сейчас кручинишься, что я тебя от него отнял?! — Спазмы перехватили его горло.

Годива выпустила из пальцев колючку, медленно склонилась над ним. Коснулась щекой его обнаженной груди. Руки ее заскользили вдоль его туловища. Он привлек ее поближе к себе, и тут же свободная сорочка спорхнула с ее левого плеча. Шеф видел перед собой обнаженную девичью грудь; розовый, по-девичьи, сосок. За всю свою жизнь лишь однажды он лицезрел женщину в таком виде: то была неряха Труда — грузная крестьянка с желтоватым лицом и шершавой кожей. Сейчас его исковерканные ладони с неизъяснимой нежностью ласкали кожу Годивы. Если ему и приходилось возмечтать о таком — а это случалось, когда он, бывало, лежал один в хижине рыбака или заброшенной кузне, — то в мечтах это всегда переносилось в будущее, в те годы, когда он построит себе дом, когда он сможет заслужить ее, когда над ними не будет нависать опасность. Но здесь, в лесу, на пустоши, под лучами солнца, без благословения священника и согласия родителей…

— Ты гораздо лучше, чем Ивар, чем Сигвард, чем все другие мужчины… — пролепетала Годива, зарывшись лицом в его плечо. — Я знала — ты придешь, уведешь меня… Я все время боялась, что они тебя убьют из-за меня.

Шеф потянул за край сорочки. Перевернувшись на спину, она просунула колени под его тело.

— Мы оба должны были вчера умереть. Как же хорошо жить, быть с тобой рядом.

— В наших венах ни капли общей крови… Отцы и матери у нас разные…

И в лучах солнца он овладел ею.

За всем этим из кустов наблюдала пара мутных от зависти глаз.

Спустя час, прорываясь сквозь листву дуба, солнце еще вовсю припекало. Обласканный теплом, Шеф раскинулся на мягкой траве. Он был недвижим и бестелесен. Но он не забылся. Даже если это и было забытье, сознание бодрствовало; он заметил, что Годива куда-то улизнула. Он вновь размышлял о завтрашнем дне, о том, куда они пойдут. Возможно, в болота, подумал он, вспомнив о ночи, которую они провели с королевским таном. Он все еще чувствовал тепло солнца на своей коже, упругость дерна под спиной. Только казалось — они не здесь, далеко отсюда, в лагере викингов…. Дух его взлетел над лесной пустошью, покинул тело, выбрался из застенков сердца…

Он услыхал голос — рокочущий, глубокий, исполненный величия.

«Ты похитил деву у могущественных людей!»

Шеф знал, что вместо него действует какой-то другой человек. Он был в кузнице. Вокруг все было знакомо: шипение тряпок, которыми он обертывал раскаленные рукоятки щипцов, ломота в спине и плечевых мускулах, когда он тащил раскрасневшийся металл из сердцевины горна, скрежет и шебуршание верхней части кожаного фартука, непроизвольное втягивание и взмахи головы, когда он хотел уберечься от ныряющих в волосы искр. Но кузница эта была не его, не эмнетовская; и не Торвинова, обнесенная рябиновыми гирляндами. Он не чувствовал подле себя границ; он стоял посреди огромной залы — безбрежной и такой высокой, что потолка было не видать: лишь могучие колонны, что, удаляясь, указывали дорогу наверх, где стелилась пелена дыма.