Мне на плечо сегодня села стрекоза - Вольф Сергей Евгеньевич - Страница 14

Ну, мне, разумеется, повезло: прихворнула наша литераторша Инна Люциановна и кружок, конечно же, вел Джек Лисогорский. И даже одноактную пьесу, которую мы должны были начать репетировать, написал, по-моему, он сам или, что еще хуже, кто-то, но под его руководством. Пьеса была потрясающе глупой. Про одного талантливого школьника, который изобрел на уроке химии какую-то там таблетку: съешь ее и попадешь куда захочешь: в космос, на Аляску, в средние века — куда попало. Ни темы, ни идеи — набор событий. Этот школьник и возникал где попало, и всех зачем-то побеждал. В пьесе было с десяток песенок, и, само собой, подыгрывая себе на гитаре, их исполнял Джек Лисогорский. Он раздал всем роли и стал всех учить, как правильно играть (ну, прямо уши вянули!). Дескать, нужно представить себе буквально, что ты и есть этот персонаж, и изображать его, исходя из его психологии.

Малышка Мика Петрова сказала:

— А я вот не могу представить, что я буквально звездочка на небе. Я могу только, как она, махать ручками и танцевать.

Джек сказал, закатывая глаза:

— Ты абсолютно не права с чисто актерской профессиональной точки зрения.

И тогда мудрый и спокойный десятиклассник сказал ему:

— Глупец ты, Лисогорский. Играй-ка ты лучше сам вместо меня роль Магнитной Бури, а я пойду и отдохну в дискотеке.

И ушел.

Мне досталась роль какого-то пирата, я произносил текст, но как-то механически — я отвлекся. Что-то меня взволновало, я долго не мог понять, что именно. В какой-то момент мой взгляд упал точно на переносицу Джеку Лисогорскому, и я увидел его дурацкую улыбку с задранной верхней губой. Но дело было не в самой улыбке Джека, а в том, что я ее, эту его улыбку, недавно видел: вот так же вот смотрел в его переносицу. И тут же я вспомнил (и разволновался еще больше), что уже вспоминал его улыбку. Это случилось на какую-то долю секунды, когда я брел по Фонтанке из цирка домой. Приближаясь к Аничкову мосту, я в упор глядел на темный силуэт лошади на мосту и, когда уличный фонарь выплыл из-за тела лошади и ударил мне в глаза, я внезапно вспомнил эту его улыбку, увидел и тут же ее позабыл, и самый этот момент позабыл.

И я мучительно думал: почему тогда, на Фонтанке, мелькнула эта его улыбочка? Именно тогда, на Фонтанке, а не сейчас; сейчас-то я ее просто видел.

Вдруг Джек, стоя возле меня и глядя мне прямо в глаза, спросил меня, опять с этой же своей улыбочкой:

— Ну как, дитя, нравится тебе твоя роль, а? А как тогда, а? Был в цирке? Дождался свою красавицу? Ути пути, мой славненький!

И в тысячную долю секунды я вспомнил все. Все!

Да, поразительная это у меня способность: что-то происходит в жизни, я это вижу, вижу — но не осознаю, что ли, не регистрирую в сознании. Нет, нет, даже сомневаться не стоит: когда я впервые увидел Свету, я где-то в глубине себя вроде как знал, что это и есть Юля Барашкина, знал, но не осознавал…

В тысячную долю секунды я увидел кинозал перед сеансом. Свету у микрофона, себя с блокнотом, быстро пишущего ей записку, себя, передающего с дальнего ряда эту записку вперед… Я еще держу вытянутую руку, кто-то передает записку по рядам, моя рука еще висит в воздухе, а Джек Лисогорский принимает от кого-то мою записку, улыбается мне и машет рукой, мол, все в порядке, передаю дальше… Он по моему лицу, по моей руке вполне догадался, что записка эта от меня…

Только теперь я понял, что видел тогда, видел, но не осознал, что никуда дальше он записку не передал. Неужели же такой самообман возможен только потому, что мне трудно было представить, что есть такой подлец, который возьмет и не передаст чужую записку?!

— Ты — почему — не передал — записку?! — хрипло почти крикнул я Джеку. — Почему-у?! — А рука моя уже вцепилась в его цветастый галстук.

— Ну спокойно, малыш, — бледнея, сказал он. — Ну прочел твою записочку, ну не передал, эко диво. Просто решил, что девчонка слишком хороша для тебя, да и вообще не придет.

Дальше я уже быстро шел по коридору к раздевалке с обрывком его галстука в руке. Лучше я ничего не придумал.

— Здравствуйте, Алла Вениаминовна, — сказал я нашей директорше школы, весь дрожа и почти размахивая Джековым идиотским галстуком. Лучшего я выдумать не мог.

Джек догнал меня и схватил у всех на виду, пытаясь отнять огрызок своего галстука, и у всех на виду, подпрыгнув, я залепил точно ему в глаз. При всех. При директоре школы. Это лучшее, что я придумал.

Потом нас разнимали, Джек расхныкался на всю раздевалку, глаз его мгновенно заплыл и посинел, после я видел себя у Аллы Вениаминовны в кабинете с опущенной головой.

— Великолепно, великолепно, Волков, — говорила она. — Как же это понять, дорогой мой?

Но в тот момент ничто не имело для меня значения.

18

— А знаешь, Алеха, все-таки что-то удачное в твоей драке есть! — говорил мне Гошаня, обнимая меня за плечо. Паршиво было у меня на душе, и он, умница, взял меня с собой на каток СКА посмотреть его тренировку. Мы как раз шли с тренировки, и я немного повеселел, оправился. — Во-первых, вряд ли ты теперь пойдешь на занятия этого драмкружка, а ведь он тебе не по душе, явно. Да?

— Ага, — сказал я. — Я уже заявил об этом Евгении Максимовне, и она согласилась. Она меня вполне поняла.

— Она вообще отличный человек, — сказал Гошаня. — Во-вторых, раз этот гад Лисогорский зажал твою записку, значит, все в порядке, понятно, почему твоя Юля Барашкина не пришла к цирку.

С горя я рассказал Гошане про содержание записки Юле, хотя про Свету — ни слова.

— В-третьих, — сказал Гошаня, — и это очень важно, у тебя теперь в школе появился некоторый вес, особый. Ведь не каждому шестикласснику, друг мой, удалось отметелить девятиклассника. Ты теперь герой. В своем роде, знаменитость. Главное, этот гад, Джек, понес огромный моральный урон. Именно моральный, понимаешь? Глаз-то у него, может, и скоро пройдет, но память о его моральном падении будет его преследовать до самого окончания школы. Ни одна девчонка теперь не пойдет с ним танцевать на вечере, понял, друг мой?!

Оба мы немного похихикали. Но на душе у меня было не сладко, само собой. Директор Алла Вениаминовна держала меня в кабинете не очень-то долго, почти совсем не ругала, взяла только дневник, что-то написала и сказала, что вызывает на педсовет мою маму, но и меня, разумеется, тоже. Потом ворвалась наша Евгения Максимовна, вся красная (драмкружок был вместо шестого урока, и она была еще в школе). Обе они долго смотрели на меня, качая головами.

— Вот, вырастили, — сказала Евгения Максимовна директорше, как бы извиняясь. Та кивнула. — Главное, на старшеклассника полез, не испугался, — продолжала Евгения Максимовна. — Значит, в человеке еще не все потеряно.

— Будем надеяться, что не все, — сказала Алла Вениаминовна. — На педсовете разберемся.

— Я вас очень прошу, — вдруг осмелев, сказал я. — Вызывайте меня на педсовет, и маму вызывайте, если надо, но только нас по отдельности. Если вместе, я все равно не приду, даже если вы меня из школы выгоните.

— Вот как?! — сказала директор. — Хорошо, что хоть честно предупредил, что не придешь. Ладно, пусть придет мама одна…

— А мне когда?..

— Вообще не приходи. Не созывать же нам из-за тебя два педсовета. Главное, чтобы ты понял, что совершил очень и очень малопривлекательный поступок. Ты понимаешь это?

— Пока нет, — честно сказал я. — Наверное, потом пойму.

— А почему не сейчас, Алеша? — всплеснув руками, сказала Евгения Максимовна.

— Он оскорбил меня, — сказал я. — Он меня подло обманул.

— В чем именно?

— Нет, этого я рассказать не могу, не буду.

— Ну хорошо, иди, — сказала Алла Вениаминовна. — Иди и осознай свой поступок, Волков.

Я ушел, но в этот день дневник своим не показал, да они и не просили. А на другой день, конечно, разразилась буря.