Колумб Земли Колумба - Вяли Хейно - Страница 6

Следовало признать, что мать в известной мере вышла из себя.

Отец, как обычно во время ужина, спрятался за газетой. Будь хоть землетрясение или наводнение — сейчас он читает газеты и все остальное его не касается.

— Деточка, ну будь разумен, садись за стол, — упрашивала мать.

«Деточка» не садился. Он подпирал спиной стену, а лицо его выражало предчувствие неотвратимости трагедии, как у первых христиан на арене римского амфитеатра перед львами и императором Нероном.

— Кхе-хе-кхым! — послышалось из-за газеты покашливание.

«Кашляй, кашляй!» — внутренне злорадно усмехнулся Тойво. Мать предала его. В дневнике под той проклятой двойкой стояла папина сложная подпись. Затем его «повоспитывали» то по очереди, то хором в два голоса. Это было как осада и захват Трои, и, само собой разумеется, Трою сровняли с землей. Трою можно захватить и сровнять с землей, и все же Троя не покорится.

— Ну, Той-во-ке-не! — Мама заламывала руки.

Троя отвечала хмурым молчанием.

Отец отложил газету.

— Стало быть, голодовка? — Он прищурил близорукие глаза за стеклами очков.

— Голодовка, — ответил Тойво, не поднимая головы.

— Если уж встал на такой путь, будь мужчиной, иди до конца. Правила голодовки предусматривают, что тот, кто объявил голодовку, оставляет пищу не тронутой и ждет, пока ее не унесут. В данной ситуации это означает, что надо сидеть за столом, пока ужин не кончится. — И отец снова взялся за газету.

Такое требование было для Тойво несколько неожиданным. Но он быстро взял; себя в руки и сел за стол.

— Вот и хорошо. Что тебе положить? — Мать упрашивающе глядела Тойво в глаза. — Картофельного салата? Или хочешь котлету? Бутерброд с ветчиной или сыром?

— Мать! — с упреком послышалось из-за газеты. — Надо все-таки уважать волю человека!

У Тойво пылал затылок. Он не имел бы ничего против, если бы отец немного меньше уважал его волю и принялся бы увещевать. Но отец прятался за своей газетой, словно ничего особенного не произошло.

Тойво тайком глотал слюну, но до вилки и ножа не дотрагивался. А отец все читал газету. Но мамина рука, державшая вилку, задрожала. Мать искоса, озабоченно посматривала на сына.

— Ну действительно! — сказала мама и положила вилку. — Эти школьные программы действительно перегружены. Господи, никак не могут их пересмотреть!

Отец, скрывшись за газетой, отхлебывал чай.

Тойво сидел неподвижно, уставившись прямо перед собой.

Отец перевернул газету на другую сторону.

— Что ты уставился в газету! С ума можно сойти! Каждый вечер год за годом одно и то же — газета под носом, газета под носом, газета под носом!..

Газета в руках отца даже не шелохнулась.

— Да что же это, в конце концов, такое — человека спрашивают четвертый урок подряд! И притом еще всякие пионерские сборы, всякие кружки и сбор макулатуры — просто разрывают ребенка на части…

Отец резким движением положил газету.

— Видишь ли… — Он выдержал длинную паузу и вокруг его глаз и губ появились глубокие морщины. Он поднялся возбужденный и ссутулившийся и, заложив руки за спину, заходил по комнате. — Видишь ли, мать, что я скажу… — Отец сделал остановку и снова принялся ходить. — Ты говоришь о программах… Сборы, и кружки, и экскурсии, и соревнования, и все остальное… Но об одном ты не сказала — о торфоразработках! О торфоразработках ты не говоришь! Думаешь, мальчишка этого не знает? Знает! Но он не понимает, да и не может понять, что значит одно лето за другим, день за днем стоять по щиколотку в ледяной воде и швырять на край канавы торф, торф, торф и торф! Швырять для того, чтобы можно было зимой хотя бы по взятому взаймы учебнику зубрить именно историю!

Таким взволнованным Тойво не видел отца уже бог знает сколько времени.

— Да, — вздохнула мама, — действительно были трудные времена.

— Но на экзаменах в гимназии на аттестат зрелости тебя провалят. И им не стыдно смеяться тебе прямо в лицо, дескать, пардон, молодой человек, для аттестата зрелости вы вроде бы слишком красноваты!

Все это действительно не было для Тойво новостью. Он уже не раз слышал отцовскую легенду. Ну да!.. Но и в нынешние времена у школьника свои заботы и трудности! Стоит подумать об одной только Усталь…

А отец продолжал шагать по комнате.

— Взрослым мужчиной, человеком, прошедшим войну, сел я на школьную скамью рядом с мальчишками!

— Да и университет!.. — напомнила мать.

— Еще бы — послевоенное время! Есть нечего, одежды, топлива нет…

— Когда ты меня впервые увидел, помнишь, я была в кирзовых сапогах. Тогда была такая мода.

— Мода! У кого что нашлось одеть или обуть, то и считалось модой…

Гнев отца улегся. Правда, он все еще ходил по комнате, но уже спокойнее, и в голосе матери ощущался какой-то грустный топ, словно она сожалела о том, что суровые времена, когда кирзовые сапоги на ногах девушек были «модой», а конспекты приходилось писать на оберточной бумаге, остались теперь далеко позади.

Тойво сидел и хмурился. Нашли, однако, самое подходящее время разматывать клубок воспоминаний! Сидеть здесь вот так и глядеть на накрытый стол — настоящая мука. А слюна все накапливалась и накапливалась во рту. Тойво то и дело сглатывал ее, но не поддавался искушению.

Мать и отец плескались в воспоминаниях о далеких днях своего прошлого, а Тойво пребывал в долгом и неловком молчании трагического настоящего, пока отец не сказал:

— Пора убирать со стола.

Мама принялась неуверенно возиться с посудой.

— Ты не передумал? — спросила она у Тойво.

Тойво молчал.

— Я всегда желал, чтобы мой сын был мужчиной, а не какой-нибудь тряпкой, — одобрительно сказал отец и взял со стола газету. — Прежде чем ложиться спать, зайди ко мне.

III

— Итак, голодовка! — сказал отец Тойво у себя в комнате и принялся вышагивать взад-вперед.

Тойво сидел на диване, держа колени вместе.

— Итак, голодовка… — протянул отец. — Голодовка как тактика борьбы имеет долгую историю. Ладно, оставим историю… Но все же кое-что надо уточнить. А именно — цель!

Цель! Какова цель?

Отец остановился перед Тойво и вопросительно посмотрел ему в лицо. Тойво сжал губы и принялся изучать ноготь на большом пальце руки.

— Мхм, чтобы было яснее, проанализируем один-два случая из недавнего прошлого, — продолжал отец. — Например, лет двенадцать назад во французских тюрьмах объявили голодовку несколько тысяч политических заключенных — алжирцев. Какую цель преследовали они? Что ты думаешь? — Поскольку Тойво ничего не думал, отец продолжал сам: — А вот какую — заставить французских колониалистов признать алжирское народное правительство, судить брошенных в тюрьму французами алжирских патриотов не как уголовных преступников, а как политических заключенных.

Некоторое время спустя там же, во Франции, начали голодовку восемнадцать шахтеров Деказвиля. Находясь целый месяц непрерывно под землей, эти отважные люди начали голодовку. Зачем? С какой целью? Они решили бороться до конца за то, чтобы правительство не закрывало шахту, где они работали, чтобы их дети не остались без хлеба и крова. Таковы были благородные цели этих двух голодовок.

Отец расхаживал по комнате. Тойво сидел и кусал губы.

— А теперь о твоих целях? Чего ты добиваешься?

У Тойво было достаточно времени для того, чтобы основательно продумать свою цель.

— Я хочу, чтобы учительница Усталь перестала меня доводить!

— Ага-а… — протянул отец. — Так-так… Какие же условия ты ей ставишь?

— Но ведь я уже сказал! — ответил Тойво.

— Так-то оно так, но конкретнее?

Тойво казалось, что он высказался достаточно конкретно, поэтому он теперь лишь пожал плечами.

— Вопрос имеет несколько решений, — объяснил отец. — Первое: добиваться, чтобы историю, как учебный предмет, вообще исключили из школьной программы. Второе: пусть история остается в школьной программе, но тебя освобождают от ее изучения. Третье: учительница не спрашивает у тебя заданного. Четвертое: спрашивает, но не ставит тебе двоек…