Лунный нетопырь - Ларионова Ольга Николаевна - Страница 91

Обещанный Паянной колодец возник прямо перед носом, замерцал черными отсветами. Харр присел на его край, заглянул — а ведь не сбрехнула ведьма пучеглазая, ларь на дне с крышкой кованой. Машинально, без всякого па то желания по плечо запустил руку в ледяную воду; само собой ткнулось в ладонь кольцо. Вытащил ларец, тот услужливо распахнулся. Заблестела какая-то мишура, барахло никчемное; тростинка-дудочка однако проглядывала со дна. Харр вытащил меч, принялся, как было велено, неуклюже ковыряться, чтобы достать тростинку, ничего другого голой рукой не задевая. Получилось. Он опять же как-то бездумно сунул ее в рот, дунул…

Льдистые голубые искорки с холодным звоном посыпались из другого конца, но не пали на землю, одели его всего колючим облаком, застилающим все окрест. Близкий лес поплыл, затуманиваясь и исчезая, снежное марево угасило солнце. И последней мыслью было: хорошо-то как, нет больше этой тоски… Ничего нет… Ничего…

Тростинка бесшумно канула в колодец, следом со щучьим всплеском ушел под воду меч, тяжко плюхнулась шкатулка. Гулко стукнули черные камни, заваливая колодец до следующей весны, не иначе как по заклятию сотворившего все это неведомого сибиллы…

Стражники подошли опасливо — беглые, случалось, от ярости голыми руками горло рвали.

— Без памяти, — определил один. — оружжа нету, а кафтанище да плащ справные. Из вельможных, поди, балованный. А обутка-то, гля, обутка!

Но десантные сапоги земного производства не склонны были перейти в собственность первому встречному.

— Оттяпаем ходули, что ли? — предложил второй. Харр зашевелился, неловко перевалился лицом вниз. Жесткая стерня кольнула его в нос.

— Оклемался, — раздался над ним раздосадованный голос, — да чево ломаться, енти чоботы ни надеть, ни сменять, все равно воевода наложит лапу да ешшо в рыло двинет.

Громадный сапог из свиной дубленой кожи приложился к менестрелеву ребру:

— Эй, падаль придорожная, с-под какого воеводы сбёг?

Сквозь жгучую боль горящего лица, едва смягчаемую добротой влажной земли, никакие слова не доходили до его сознания. Но уже два сапога разом перевернули его на спину.

— За каку-таку вину сослан? Отколя? — допытывал голос, что-то мало похожий на человеческий.

— Имя! Кажи имя и звание, потрох рогачий! — вторил другой.

Сознание нехотя возвращалось к нему: он лежал в траве, беззащитный мальчишка, проданный собственным отцом; но — не больше.

— Имя!

— Поск. Поск… — И на этом нить воспоминаний бывшего менестреля, потомка вселенских странников, безнадежно обрывалась.

22. Дай себе волю!

Флейжа она охотнее других выбирала себе в напарники уже хотя бы потому, что он, не в пример остальным дружинникам, не молчал как пень, дожидаясь, когда к нему обратится старший по званию, а со свойственной ему врожденной непринужденностью делился с нею своими впечатлениями, как правило, дельными.

Вот и сейчас, обозрев с высоты Харрова скворечника (который он в присутствии принцессы все-таки воздерживался именовать «поганкой») притихшее, точно пришибленное Зелогривье, он презрительно бросил:

— Курятник.

— Вот уж где никогда не бывала! — брезгливо поморщилась принцесса, которой каждая минута вынужденного промедления на этой планете казалась вечностью. — К тому же там, как я себе это представляю, сплошной гвалт, словно па птичьем базаре. А здесь — тишина, припахивающая мертвечиной.

— Когда над курами кружит коршун или, скажем, наша Гуен, то они враз затихают.

Мона Сэниа оперлась на глянцевый зеленоватый брус, заменявший подоконник, внимательно оглядела переплетение узеньких улочек: так и есть, коршунов полным-полно. Впрочем, нет, не коршунов — воронья. Сизовато-серые балахонники, перебирают босыми ногами так меленько и незаметно, точно скользят по вощеному полу бального зала. Вот только это не придворные танцовщики — мужики сиволапые. И миролюбием от них что-то не веет. Поганое местечко, ничего не скажешь. Уж на что ей обрыдла (опять командорово словечко!) заплесневелая Сваха, где проторчали без малейшего результата чуть ли не год, но там хотя бы не было таких вот младших братьев по разуму. Если бы не Харров подкидыш, сиротка зубастая, умудрившийся стать членом их семьи столь скоропалительно, что и оглянуться не успели — никакая сила не заставила бы ее вернуться на эту… как ее там Харр называл? Ах да, Ала-Рани.

Но ведь рано или поздно мальчишка спросит, где его настоящая мать. И если сейчас она в беде, то получится как-то не по-рыцарски.

— А ведь основательно прибрали они к рукам этот городишко! — подал голос от соседнего окна Флейж. — Возникнем прямо на улице — неплохая драчка организуется.

Этому как всегда не терпелось.

— Возьми Ушинин кувшинчик с целебным снадобьем, и ни-ка-ких улочек. Не хватало еще тут застрять. Круглую крышу у нас под самым окном видишь? Где в центре беседка. Из нее лесенка ведет вниз. В доме всего две женщины, отдашь им лекарство, скажешь — от господина их Гарпогара; если не поверят, покажи свой меч, это лучше любого пароля. И сразу сюда, чтобы никаких расспросов.

— Есть, командор.

Где-то под ребрышком ёкнуло: «командор». А совсем недавно была легконогой проказливой девчонкой, краешком глаза заглянувшей в чужую сказку… Только ничего больше нет, ни девчонки, ни сказки.

Ни Кокона Ветров — так и не доставшегося ей талисмана.

Флейж появился так же бесшумно, как и исчезал. С тем же кувшинчиком в руках:

— Там пусто.

— Что, совсем?

— Совсем. То есть козел какой-то престарелый отдыхает на полу, что-то из фляги тянет. А женщин нет.

Она раздумывала не дольше секунды.

— Он их где-то спрятал. Чем ниже уровень развития, тем больше тайников, секретов и прочей ерунды. Давай-ка туда, обратно, только не в ту горницу, где… э-э-э… вышеупомянутый козел.

Флейж подал ей руку, и спустя миг оба уже стояли на золотистых досочках Мадиной горенки; чуткие струны, протянувшиеся от потолка до пола, отметили их появление настороженным перезвоном. Несмотря на скудный свет, едва пробивавшийся сквозь застилавшую окошко традиционную зелень, было очевидно, что в комнатке пусто. Одно тряпье по углам.

— Ну, подпола-то тут никакого нет. — Флейж опытным глазом окинул помещение. — А без него, — куда двух теток упрячешь? Перегородочки хлипкие, дощатые, вместо дверей завески ветошные, чердака и вовсе…

Снаружи брякнуло, зашелестело — не иначе как полетели горшки с зеленью. Принцесса вскинула руку: замри и не шевелись. Четко, по-военному впечатываясь в доски, застучали сапоги; занавеска на двери метнулась вверх и приклеилась к потолку. Но принцесса и ее дружинник уже стояли у противоположной стены плечом к плечу, десинторы у бедра; для едва уловимого движения вперед, необходимого для того чтобы исчезнуть, и времени и пространства было предостаточно.

Шаги приблизились, в дверной проем вдвинулись две закутанные с ног до головы серые туши; расступились, пропуская третьего, и снова сомкнулись, превращая комнатку в наглухо запертую западню. По здешним представлениям, разумеется.

Не обращая внимания на стражей, принцесса оценивающе оглядела этого третьего, инстинктивно угадывая в нем достойного противника (только вот почему на этой земле как-то подозрительно умолк внутренний голос, всегда предупреждавший ее об опасности?). Но и без подсказки было ясно, что развернутые плечи атлета, скользящая плавность шага и безукоризненная скупость движений выдают в нем опытного бойца, стремительного в нападении. Край не по-воински легкого плаща укрывал голову; поверх недешевой ткани была намотана какая-то заскорузлая веревка с бесчисленными узлами. А вот лицо почти ни о чем не говорило — смуглое, молодое, неподвижное. Темные волосы растут мыском от самой переносицы, совсем как у Эзрика, глаз не видно — разглядывает чужаков сквозь полуопущенные ресницы, с ленцой, как заведомую собственность. Хм…

Неизвестно, чем бы кончилось затянувшееся молчание, но тут за стеной затопотали, заперхали; стража вновь подалась в стороны, и кто-то увесистым пинком втолкнул в комнату козла.