Кровь дракона - Чекалов Денис Александрович - Страница 30

Петр был человек прямой, уверткам хитрым в достижении цели не обученный. Несмотря на происхождение простое, имел он чувство собственного достоинства, подкрепленное уважением людей, знающих его. Сначала Петр был просто удивлен таким к себе отношением и несколько мгновений стоял, взирая на окружающих. Однако поняв, что цель — встреча с царем — ускользает от него, а с нею и возможность покарать злодеев, Петр, обычно человек спокойный и рассудительный, с плеча рубить не любящий, забыл о своей осмотрительности и одним мощным ударом сбил с коня воеводу. Тот никак не ожидал столь дерзостного поступка и не был готов к нему.

Воевода грянулся на землю, да так, в силу тяжести доспехов и собственной тучности, что земля загудела, а сам он на некоторое время остался недвижим. После мгновенного замешательства, охрана набросилась на Петра. Невольные усмешки, вызванные падением воеводы, в иное время столь заботливого о своей значительной важности, и нередко в своей мелочной скрупулезности доставлявшего неприятности, пробудили если не симпатию к Петру, то нежелание причинить ему серьезные увечья.

Однако за вольное поведение следовало наказать примерно, и охранники мяли Петра с душой. Особенно старался здоровенный парень, чуть не вдвое шире Петра и на полторы головы выше, с руками, похожими вверху на бычью ляжку, а в ладонях по размеру напоминающие добрый каравай. Петр, и сам не слабый, пытался сопротивляться, поддерживаемый гневом и осознанием своей правоты. Однако скоро оказался на земле, что не остановило охрану от продолжения урока.

В это время поднялся воевода, с сизым лицом и сбившимся набок шлемом. Показались темные с сединой волосы, слипшиеся от пота, вызванного падением как физическим, так и с вопросами престижа связанным — столь ревностно им поддерживаемого. Пережитое унижение затуманило голову воеводы, и в обычное время не слишком сильную по части проницательности. Он уже просто не мог, в силу своей натуры, дать себе труд более внимательно выслушать Петра, о чем тот призывал его из-под груды навалившихся тел.

— Поднять нечестивца, — зарычал воевода. — Скрутить и сей же час бросить в темницу. Пусть там паукам свои бредни говорит.

Петр уже не пытался взывать к разуму воеводы. Слова ратника о верности Воротынского царю и царской к нему приязни вспыхнули в мыслях Петра, озарив его, как он полагал, пониманием всей правды: «Да ведь царь и бояре-оборотни заодно, не мог царь не видеть личины их мерзостной, под маской лести спрятанной — однако же не сорвал ее перед всем честным народом, не извел нечисть».

Петр лишился способности к сопротивлению, стоя неподвижно, с глазами, устремленными поверх людей к небу, узкий край которого, видный между постройками, спускался к горизонту. Петр не жалел о сделанном — останься дома, всю жизнь корил бы себя за трусость, предательство памяти убитых, да тех живых, которых бы извели супостаты со временем. Но придавило Петра открытие, которое он считал правдой — невозможность во всем государстве найти управу на бояр, которых уже всех определил в злодеи. Мучила его мысль о Боге, который по ведомым только ему резонам отказался указать царю путь праведный, позволив тому попасть под волю нечистого.

Между тем связанного Петра, имеющего возможность только шаги делать малые, толчками направляли в темницу посреди толпы, привлеченной происшествием. Взгляд кожевенника среди сливающейся людской массы выхватывал то смеющееся лицо, то тупо-внимательное, без проблеска мысли в глазах, то странно торжествующее. Последних было немало, торжество свое открыто не показывали, лишь огонек его светился в странно одинаковых глазах под полуопущенными веками. Но неожиданно выхватил Петр из толпы лицо богато одетого боярина, лицо сумрачное, которое тщилось скрыть неодобрение ко всему происходящему — но не только с ним, как подумалось Петру, а недовольство чем-то более серьезным и могущественным, против которого открыто не пойдешь.

Понял Петр, что опрометчиво пошел он к царю. Прежде надо было найти союзников, обстановку разузнать, а ежели царь на стороне противной, то и действовать следовало по-другому. Тем более, что не могут все бояре как Воротынский быть.

Не скрываясь, но и вперед не выступая, наблюдал за Петром другой боярин, высокий, в сафьяновых сапогах, расшитом золотом кафтане с меховой опушкой. С нездорово бледным лицом, опушенным редкой темной бородой, разделяемой на несколько частей седыми прядями. Глаза, отдававшие в желтизну, прикрытые тяжелыми веками без ресниц, были сведены близко к тонкому длинному носу, под которым вдруг капризно выступали неожиданно пухлые, почти девичьи губы.

Хоть и не выпячивался боярин из толпы, однако одного еле заметного знака, поданного воеводе, было достаточно для того, чтобы привлечь его внимание. Заставить быстро подойти, с выражением на лице вопросительным, ожидающим приказаний. После нескольких слов боярина, сказанных тихим голосом, слышным только старому ратнику, последний отступил в удивлении.

Видно было, что он пытается переспросить распоряжение, даже осторожно выразить свое несогласие, но чуть приподнятая бровь над внезапно посуровевшими глазами боярина пресекла все возражения.

Подойдя к Петру, чувствуя себя повторно униженным, воевода сумрачно произнес, обращаясь к страже:

— Отпустите его. Пусть Бога молит за добрых бояр, которых он оклеветал. Один из них пожалел дурака неотесанного да пьяного, велел отпустить.

А затем уже Петру тихо молвил, сдерживая гнев и не желая еще боле рассердить боярина несогласием с его приказом:

— Иди. Я поставлен волю боярскую выполнять. Но помни, встретишься мне еще раз — пожалеешь. Боярина рядом не будет, а я тебе супостатства твоего не спущу.

Петра развязали, шапка его была затоптана и поднимать ее он не стал. Рукава кожуха полуоторвались, он весь был изгваздан в мокром снеге, смешанном с грязью, представляя картину жалкую, но опровергаемую выражением лица его, спокойного, несломленного, выражающего твердость и отвагу. Сам к таким не относился, и других презирал людей, кто при неудачах в тряпку превращается, да винит в них кого другого, только не свое неумение или поспешность, непродуманность действий, как это случилось с ним.

Попервам ошеломленный, как дело обернулось, теперь Петр опомнился, признавая свою неправоту не в целях, а в действиях, какими желал их добиться. Единственным желанием осталось вернуться поскорее домой, чтобы обдумать случившееся и определить свой дальнейший путь. Он поклонился воеводе, не обращая внимания на слова его, не поблагодарил боярина, поскольку не видел его и не заметил переговоры с ним воеводы, и быстрыми шагами направился к дороге, ведущей к дому.

Боярин, велевший отпустить Петра, задумчиво наблюдал, как тот пробирается сквозь расступающуюся толпу. Когда кожевенник скрылся, к князю подошел Воротынский, хоронившийся до поры за людскими спинами. Он не желал быть узнанным ни Петром, ни старым ратником. Воротынский спросил с удивлением и недовольством:

— Зачем ты отпустил ремесленника? Он был на мельнице, говорил с Пантелеймоном, узнал, кем тот действительно является. Кожевенник укрепился в своих подозрениях по отношению ко мне, к Воротынскому. Как можно освободить человека, который знает так много? По собственной глупости он мог очутиться в каземате и никто бы не нашел его там, пока не сгинул бы окончательно со света.

Усмехнувшись в ответ, первый боярин сказал:

— Пусть идет. Теперь, когда его затея провалилась, он — человек, народом уважаемый, — везде будет говорить о злодейских боярах, на которых сам царь опирается. А речь его может быть убедительна, ты сам слышал. Если правильно поведет ее — то и дурак-воевода прислушается. Так и в народе — сначала не поверят, затем будут сомневаться, зато потом, раз от разу слушая Петра, а он не остановится, не таков, чтобы сдаться, примут все им рассказанное за правду. Тут и мы, бояре, с прихвостнями нашими поможем слухам расползтись, правду ремесленника приукрашивая выдумками пугающими, царя порочащими, представляя его первым из нечисти зачинщиком. Смерть Петра бесполезна для нас, а жизнь пока еще пригодится.