Парадоксия: дневник хищницы - Ланч Лидия - Страница 32

Мы попали в ловушку своего собственного вуду. Трахались пять-шесть раз в день. Слишком взвинченные, чтобы спать. Слишком разгоряченные, чтобы есть. Иссушенные, обезвоженные. Наши тела — грязные марионетки, и кукловод остается в тени, не обнаруживает себя, и продолжает держать нас в мистическом парнике сладострастия, безумия, экстаза. Заставляет нас драться друг с другом, с самими собой и другими, которые тоже мы — с нашими многочисленными "я", которые хотят завладеть нашей силой. Драться, чтобы сохранить рассудок.

Мы оба забыли, кто мы на самом деле — каждый день, каждый час мы превращались в кого-то другого. Как будто где-то сломался пульт дистанционного управления, и мы постоянно переключилась с канала на канал, периодически застревая в очередном отречении бывшего проповедника, отказавшегося от сана, который множество раз обернулся кругом и вернулся на кафедру, дабы прочесть еще одну проповедь в глухие уши. Барт пытался меня предостеречь, но я не слушала. Я была слишком упрямой. Мы оба сошли с ума.

День— деньской -непрестанная битва. Слепое буйство стихий. Окна дрожали. Книги загорались. Фотографии рвались. Шкафы и столы тряслись, высыпая свое содержимое на пол — беззащитные кучки вещей, поврежденных вторжением сверхъестественных сил. Враг внутри бушевал и метался. Спасения не было — ни от себя, ни друг от друга. Ожесточенный экзорцизм лишь подогревал наше общее умопомешательство.

Я вызвала полицию. Я всерьез вознамерилась застрелить Барта и застрелиться самой до того, как они приедут. В тридцать три года я тоже страдала от комплекса Христа. Убедила себя, что это была кульминация моего жалкого Трипа в Смерть: мое время пришло, мне пора уходить. И я пошла. То есть, поехала. В благотворительную психиатрическую больницу. Чтобы определить туда Барта. Пока мы с ним не поубивали друг друга. У него развился маниакальный психоз: он пребывал в твердой уверенности, что наши с ним злоключения — это сложный перформанс, который ставится без сценария, записывается на видеопленку и транслируется в эфир одновременно по радио и телевидению. Может быть, так все и было. Начальные титры, шизоидные каракули-граффити… «The Animals» стонут: «Есть один дом в Новом Орлеане…»

Копы проводили нас до больницы. В регистратуре кого только не было. Алкоголики, наркоманы, больные с маниакально-депрессивным психозом, жертвы кислотных катастроф. Старики и старухи, которым некуда больше податься. Спасаются здесь от послеполуденного зноя.

Новый Орлеан по природе своей — болото. Ядовитые испарения поднимаются от грязных лужиц вонючей воды, окружающих город по периметру. Из-за сильной влажности воздуха вся отрава скапливается у поверхности земли. Гниющие растения испускают пары углекислого газа. Центр города весь пронизан токами электричества, на электричестве ездят трамваи, развозя затхлые души, запертые в телах, отравленных жирной и острой пищей, плохой экологией и дурной наследственностью. Подземные и надземные кабели образуют силовой щит, не дающий негативной энергии вытекать за пределы его изначальной полярности. Новый Орлеан. Рассадник болезней, вирусов, безумия и тяги к саморазрушению.

Я не могла наглядеться на Барта. Таким красивым он не был еще никогда. Руки в наручниках — за спиной, грязные босые ноги, джинсы низко на бедрах, голая грудь. Он расхаживал по вестибюлю и общался с другими потенциальными психами, одержимыми желанием либо стрельнуть сигаретку, либо пополнить запасы лекарств; многие утверждали, что они здесь не лечатся, а просто пришли проведать друзей.

Я заполнила все необходимые бланки в регистратуре. Барт был уверен, что я тоже вписываюсь в психушку. Может, и стоило. Потом нас проводили в приемный покой. Там Барта усадили в древнее инвалидное кресло, которое скрипело и дребезжало при каждом движении. Усадили и привязали. Воздух в приемной был спертым и душным. Пахло кислым дыханием и застарелым потом. Народу было — не протолкнуться. Периодически кто-нибудь разражался долгим припадком бессвязной бредятины. Истерический смех сменялся крокодиловыми слезами. Сбивчивые монологи, почти шекспировские — по накалу страсти. Наплывы неуютной тишины. Лицевые тики. Вульгарные жесты. Непристойная брань.

Я поняла, что надо его выцеплять отсюда. Но когда ты уже оказался в приемной, чтобы выйти наружу, обязательно нужен пропуск — иначе вооруженный охранник за стальной дверью даже не станет с тобой разговаривать. Нас пригласили в кабинет к врачу. Врач был похож на рептилию — весь как будто покрытый чешуей, такой же дерганный и надломленный, как и его пациенты. Он извинился. Сказал, что диагноз он сможет поставить только в понедельник. То есть, через два дня. Сейчас его смена закончилась, и у него просто нет времени, чтобы заняться нами. Пусть пока Барт полежит у них, отдохнет.

Я запаниковала.

Бросилась к двери, закрыла ее на ключ. Чтобы никто не вошел в кабинет, и чтобы доктор не вышел. Попросила его меня выслушать. Я ошиблась. То, что я приняла за безумие, невменяемость, шизофрению — это просто истощение. Упадок сил. Недоедание. Аллергическая реакция. Стресс. Я объяснила врачу, что Барт рос без отца, и что его с детства мучили кошмары — и во сне, и наяву. Его мать подрабатывала ночным сторожем на кладбище, так что ему через ночь приходилось оставаться совсем одному в квартире. Вот отсюда и начались все страхи. Ему слышались призрачные голоса, мерещились странные огоньки. Ему казалось, что кто-то стучится в окно. Он боялся, что мама уже не придет — бросит его насовсем. И вот теперь, когда Барт приехал совсем один в незнакомый город, он слегка растерялся, и на него снова обрушились эти страшные воспоминания из детства. Этот парализующий страх, что его бросили навсегда, что он совсем никому не нужен. Плюс к тому, ненависть к отцу, которого у него не было; и ко всем своим новым «папам», которых мама периодически приводила домой. Плюс к тому, бунт против всяких авторитетов. Тем более, что в последнее время он столько всего пережил. Лучший друг выгнал его из дома. Несколько дней он почти ничего не ел. И старался не спать, потому что боялся, что на него нападут во сне. Ему нужно всего лишь как следует отдохнуть. Нормально поесть. Прийти в себя. Я пообещала, что если мне разрешат забрать Барта домой, я позабочусь о том, чтобы все у него было в порядке. Ну, пожалуйста. Под мою ответственность. Доктор слишком устал, чтобы спорить — тем более что меня, вообще, переспорить трудно, — и пусть с неохотой, но все-таки отпустил Барта со мной. Мы бросились к выходу. Бред сумасшедшего.

24

Годы, растраченные на злобные обвинения, горькие упреки, близорукие монологи. Потом — инфернальная тишина. Густой, кислый воздух висит, как петля — непристойно болтающаяся петля. Здравый смысл тонет в приливах крови. Потом — смещение. Полые формы. Вихрь засасывает, поглощает. Когда я в таком состоянии, со мной разговаривать бесполезно.

Раз за разом, каждый раз — с новым мужчиной, я зависаю в бесконечных пустых разговорах, практикуюсь в искусстве ходить кругами. Наверное, из-за своей упрямой неспособности признать что-то кроме самого разоблачающего. Самого уличающего. Мужикам, как правило, не нужны откровения. А я могу все признать, ВСЕ. Кроме того, что я в чем-то была не права. Или в чем-то была виновата. Я знаю, что я была не права во многом. Но я никогда этого не признаю. Никогда. И я не помню, чтобы хоть раз я себя ЧУВСТВОВАЛА виноватой. Такого не было НИКОГДА. Хотя я знаю, что я виновата. Почти во всем.

Я ни разу не проиграла в споре. А если бы проиграла, то никогда бы в этом не призналась.

Меня называли припадочной, социопаткой, безбашенной идиоткой, психбольной, сумасшедшей, ненормальной, безумной, бессердечной, сукой, пиздой и блядью, бесстыжей сукой, шизофреничкой, маньячкой… злой, холодной, расчетливой, инопланетным роботом. «Мои» люди: те, кто меня любил, или говорил, что любит, или думал, что любит. Хотя, скорее всего, они меня даже не знали. Меня НАСТОЯЩУЮ. Они знали лишь то, что я позволяла им знать. И не более того.