Зачистка - Гравицкий Алексей Андреевич - Страница 2

— Стоять, — приказали из-за спины тихо. — Ствол на землю, или стреляю.

Хворостин дернулся от неожиданности. Эта мгновенная слабость вывела из равновесия окончательно.

— Вы что здесь охренели все? — утробно прорычал он, медленно оборачиваясь.

Солдатик с АКМом, что стоял с ним теперь нос к носу, попятился, понимая, что облажался.

— Простите, товарищ генерал.

— Старший кто?

— Капитан Берденко, — солдатик кивнул на двухэтажный обшарпанный дом, давая понять, где искать капитана.

— Свободен, — бросил на ходу Хворостин и направился к лестнице с оторванными перилами.

Дверь на удивление открылась без скрипа. Внутри пахло пылью и сыростью. На право и налево от входа разбегались коридоры. В конце левого устроилась лестница на второй этаж. В середине правого находилась приоткрытая дверь, из-за которой доносились голоса.

Хворостин любил заявляться вот так, без предупреждения, не давая времени на подготовку к его визиту, чтобы видеть все как есть. Но то, что видел сейчас, ему не нравилось. Еще меньше понравилось то, что услышал.

— …думаешь нас это не коснется?

— С чего бы?

— Ну знаешь как говорят, Андрей, новая метла по-новому метет.

— Да плевать. Пусть они там себе метут чего хотят. Ты вот сколько здесь? Полгода? Ты за это время прошлое начальство хоть раз здесь видел?

Хворостин неслышно добрался до двери, остановился и прислушался. В помещении что-то булькнуло, зажурчало, грюкнуло.

— Одного штабного махнули на другого, — продолжил невидимый Андрей, — нам-то что? Наше дело маленькое. Приказано охранять кордон, охраняем. Прикажут свалить с кордона, свалим. Только не прикажут, там наверху всем наплевать. Главное, Серега, чтобы кордон стоял и шибко заметного движения через него не было.

— Хорошее у нас начальство.

— Начальство, как родители. Его не выбирают.

— Думаешь у хохлов и ооновцев то же самое?

— У ООН пес его знает, а у братьев украинцев все так же. К гадалке не ходи. Братские народы, фиг ли. Традиции одни, а по традиции начальство само по себе, а все что ниже как-нибудь само.

Дальше слушать Хворостин не стал. Толкнул дверь и вошел внутрь. Комнатенка оказалась небольшой. В ней стоял побитый жизнью стол, пара лавок и тумбочка без ящика и дверцы. На тумбочке пыхтел клубами пара замызганный электрический чайник и несколько стаканов. Еще пара стаканов стояли на столе. В одном из них капитан Андрей Берденко отмачивал чайный пакетик. Именно за этим занятием и застал его генерал.

Второй, тот самый Серега с погонами старшего лейтенанта, сидел на лавке против Берденко. Генерала он увидел первым. И среагировал первым, поспешно подскочив с лавочки.

Хворостин одарил его пренебрежительным взглядом и повернулся к капитану. Тот к этому времени тоже узрел генерала. И судя по утопленному чайному пакетику, нежданный гость произвел на него впечатление.

— Старлей, — не поворачиваясь, сладко протянул Хворостин, — выйди вон. А вы, товарищ капитан, потрудитесь объяснить, какого рожна вы обсуждаете вышестоящее руководство с младшим по званию. Что за бардак у вас здесь происходит?

Тихо стукнула закрывшаяся дверь. Генерал прошел к столу, опустился на лавочку и огляделся. Все это от кордона до командующего здесь капитана поступило в его распоряжение, и как распорядиться этим Хворостин пока не знал. Но то, что во всех этих чернобыльских красотах придется наводить порядок, видно было невооруженным глазом.

— Я жду, капитан, — поторопил он потерявшегося Берденко.

2

Холодно было совсем недолго. Всего какую-то вечность. Сперва оледенели ноги, затем постепенно холод сковал все тело, словно кто-то или что-то высосало из него все тепло.

Сдохнуть с песенкой на устах не получилось. Губы и язык перестали слушаться, как и все остальные мышцы, а потом и вовсе застыли. Оставалось только торчать посреди тумана, не имея возможности пошевелить хоть пальцем, и ни черта не чувствуя.

«А смерть оказывается не такая быстрая, как хотелось бы», — колыхнулась вялая мысль. — «Интересно, сколько еще?»

Ответа не было. Вообще ничего не было. Бесконечный, продирающий до мозга костей, холод добрался-таки до критической точки, за которой не осталось вообще никаких ощущений. Чувства атрофировались. Он не смог бы теперь сказать с уверенностью стоит он, лежит или висит в воздухе.

Слух если и сохранился, то был абсолютно бесполезен. Слушать было нечего. Кругом стояла ватная тишина. И плыл густой, как молоко, туман.

«Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу», — трепыхнулась в сознании попытка превратить конец в шутку. Но озвучить ее он не мог, да и слушателей не было.

Наверное так чувствует себя эмбрион. Хотя у зародыша есть связь с реальной действительностью, а у него такой связи не осталось. Лишь зависшее в нигде сознание, плывущее по течению из ниоткуда в никуда.

А может он все-таки умер? И это конец. То самое посмертие, которое пытаются нарисовать в виде коридора, в конце которого свет и толпа оживших покойников, встречающих тебя со счастливыми улыбками. Вот только тоннеля нет. Темноты нет, света нет. И родных и близких тоже не видно.

Ощущение времени потерялось следом за ощущением пространства. Бесконечный холод сменился новой бесконечностью, определения которой не нашлось. Как определить состояние, при котором мир теряет верх, низ, право и лево, становится неощутимым, без вкуса, цвета, запаха, без звуков? Когда ничего не видно кроме мутной белизны? Когда не ощущаешь даже собственного тела? Когда все что есть — это твоя память и неугасающее отчего-то сознание?

Через какое-то время возникло желание сойти с ума. Зародилась мысль, что сумасшествие в данном случае могло бы быть переходом сознания на новый уровень. И с этим новым пришло бы понимание происходящего и осознание того, как в нем существовать. Но сознание цеплялось за память о реальности и не желало делать качественный скачок.

Первым вернулось зрение, если конечно считать, что оно пропадало. В молочно-белом тумане стали возникать едва заметные парующиеся струйки. Что это? Откуда?

Понимание этого пришло не сразу, а когда оно возникло, оформилось и окрепло, снова захотелось сойти с ума. Источником клубящихся дымков оказалось его тело. Будто он был вырезан изо льда, и это ледяное изваяние стояло теперь на железном листе и жарилось на солнце.

Вопреки законам физики, которые перестали существовать, кажется, вместе с тактильными ощущениями, дымка не развеивалась, а сгущалась, словно внутри нее была какая-то притягивающая сила.

«Я испаряюсь?» — екнуло в груди. И это стало первым вновь возникшим ощущением.

Дымок клубился, густел. Дымные сгустки стали отдаляться от него, приобретая форму, принимая некие очертания. Сероватые, полупрозрачные клубы оформились в человеческую фигуру. Мужскую, довольно крепкую, хоть и бесплотную, и до боли знакомую.

И это одновременно завораживающее и ужасающее зрелище тоже длилось какое-то время, растянувшееся в очередную бесконечность, счет которым он уже потерял. А потом сотканная из тумана, выпаренная из его тела фигура отстранилась и застыла на расстоянии протянутой руки.

Если бы он мог, то, наверное, развернулся бы сейчас и побежал прочь. Изо всех сил. Не разбирая дороги. И плевать, что это смертельно опасно. Если бы… Но тело по-прежнему не ощущалось. Потому оставалось только наблюдать за клубящейся фигурой — точной копией его самого. А парующийся воздушный двойник стоял не двигаясь и смотрел на него изучающе.

Смотрел! В этом он готов был теперь поклясться. Облако дыма, видение, мираж, бесплотный дух. Существо склонило на бок прозрачную клубящуюся голову и словно бы улыбнулось теплой грустной улыбкой уходящего лета.

И от этой «улыбки» внутри у него все сжалось, словно выдернули кусок души. Будто что-то незаметное, неиспользуемое, недооцененное, но невероятно нужное вырвали из него, давая понять, что оно было прежде, но никогда не будет впредь.