Некоторые удивительные события из жизни Бориса Пузырькова - Шаров Александр - Страница 13

Разговор прекратился. Связь была прервана, и восстановить линию не удалось вследствие гибели последнего бойца подразделения связи. Всё остальное записано впоследствии со слов гвардии сержанта механика-водителя Николая Торбозова».

Легостаев поднял глаза от тетради. Записи не помогали, они даже мешали вспоминать. Казалось, в строгий прямоугольник окна входит само минувшее, разлучиться с которым было невозможно. Перед глазами одно за другим проходили дорогие лица. Как будто собранная днём на перекличку, бригада всё ещё находилась в строю, побатальонно и поротно, ожидая боевого приказа.

…Вот так же стоял тогда в темноте третий резервный батальон северо-восточнее Винницы, в двух километрах от района боя. Степунов — он в то время командовал батальоном — первым заметил гигантскую фигуру Торбозова, механика-водителя командирского танка, и пошёл ему навстречу.

«Товарищ майор, — доложил Торбозов, — по израсходовании боекомплекта и уничтожении вражеским огнём всех остальных машин наш танк вырвался на дорогу Очередицы — Сокол. У перекрёстка два снаряда ударили в машину. Она загорелась. Я выбрался через свой люк, побежал, забыв обо всём».

Докладывая, Торбозов стоял совершенно прямо, не опуская на землю завёрнутое в плащ-палатку тело, которое держал на руках. Он докладывал не только комбату, но каждому своему товарищу, каждому живому солдатскому сердцу.

«Я отбежал, забыв обо всём, но стрельба прекратилась, стало совсем тихо, и я услышал, что меня кличет командир. Я вернулся, наклонился над ним и разобрал, что он говорит: «Было бы мне горько умирать, думая, что танкист нашей бригады бросил раненого в бою». Больше он ничего не сказал. Я перевязал комбрига индивидуальным пакетом, но только донести живым, товарищ майор, не удалось».

Тело мёртвого командира лежало перед танкистами на тёплой украинской земле, невидимое в темноте. Строй застыл в почётном карауле. Доносились близкие разрывы снарядов, слышалось, как бьётся переполненное горем и гневом сердце батальона.

Степунов ушёл доложить о происшедшем. Кто-то в шеренге сказал:

«Сын остался у командира — Горенко Пётр Иванович, девяти лет, в городе Ровеньки».

Другие голоса быстро отозвались, как бы радуясь, что найдена разрядка душевному напряжению:

«Имеем право усыновить!»

«Полное законное право!»

«Сейчас бы и лист пустить, а то в дело пойдём, кто знает…»

Через двадцать минут вернулся Степунов. Был отдан приказ:

«По машинам!»

Один из танкистов, бегом выполняя команду, успел сунуть в руку Легостаева подписной лист:

«Проследите, товарищ начфин! На вас надежда…»

Когда же всё это произошло? В апреле 1944 года. А теперь…

Документы хранились в конце тетради. Легостаев развернул лист, пожелтевший от времени, потемневший на сгибах. Выведенные в темноте строки наползали одна на другую — только фамилии да цифры. Приказ живых и завещание тех, кто погиб в бою, — нерушимая воля бригады!

Тогда были собраны деньги. Сумму, которой должно было хватить на несколько лет, переслали в тыл, где её передали отделению банка с поручением ежемесячно переводить в адрес Петра Ивановича Горенко четыреста рублей.

Сколько же времени прошло с той поры?

Легостаев неторопливо, как всегда, когда занимался важной работой, вновь подсчитал по листу собранную сумму и разделил итог на четыреста. Выходило, что деньги были исчерпаны в июле, ровно два месяца назад. В хлопотах, связанных с расформированием части, начфин не заметил этого и не доложил вовремя Степунову.

Легостаев поднялся из-за стола и несколько раз прошёлся по комнате, собираясь с мыслями. В памяти возникли слова Степунова: «Бригада жива, она имеет незапятнанное имя, знамя, которое до времени хранится в Музее Советской Армии, и главное — свои незавершённые обязательства. А мёртвым можно назвать лишь того, кто порвал или растерял связи с жизнью».

Бригада была жива — это определяло решение.

Утром с Центрального почтамта Легостаев отправил в Ровеньки срочный перевод за истекшие два месяца. В извещении он коротко написал, что часть меняет свою полевую почту, а новый адрес дать пока нельзя, и, обещав при первой возможности сообщить всё подробно, подписался: «За командира — Легостаев».

Потом он пересчитал оставшиеся деньги. Состояние финансов напоминало, что больше в Москве задерживаться нельзя. Нельзя, да и незачем.

Поезд шёл, точно по компасу, с севера на юг. Листья, окрашенные ранней московской осенью, ещё кружились, прилипали к стёклам, лежали на вокзальных перронах до станции Навля, а там окончательно отстали. В районе Конотопа жаркое украинское лето ворвалось в вагон. Легостаев сидел у окна, разглядывал медленно проплывающие поля. Пассажир напротив обстоятельно перечислял, какие витамины имеются в арбузе. Сосед его горячо возражал, что вообще в арбузе нет никаких витаминов, только баловство — вода да сладость. Третий пассажир пытался внести умиротворение:

— Чего там «витамины»? Одно название. Солёные арбузы — это действительно, от них польза.

Легостаев думал: «Приеду, устроюсь на работу, напишу письмо в Ровеньки, ну, а там спишусь со Степуновым — полковник решит, как быть дальше».

В город С. поезд пришёл утром. Легостаев шагал по бульвару, от вокзала к центру, не узнавая города, покинутого им двадцать два года назад. Между старыми клёнами стеной тянулись акации с пожелтевшей от жары листвой. Посадки были огорожены металлическими прутьями, соединявшими каменные столбики.

Легостаев прошёл до центра. Он остановился у старого здания водокачки, задумавшись, не совсем ясно представляя себе, как начнёт новую штатскую жизнь в городе, где нет ни близких, ни друзей.

«Надо обсудить!» — сказал он сам себе.

Ему казалось, что он сразу узнает каждую улицу, каждый дом, на деле же только водокачка что-то напоминала, да и то очень отдалённо.

«Может, правильней было поехать со Степуновым?»

Мимо два раза неторопливо прошёл военный со знаками различия пехотного младшего лейтенанта. Затем он решительно повернулся и, остановившись перед Легостаевым, спросил:

— Товарищ лейтенант административной службы?

— Да.

— Вспоминаете меня? Младший лейтенант Довбня. Я тогда в старшинских погонах ходил.

Легостаев молчал.

— Да вы меня сколько раз подвозили от Крапивного хутора прямо до артдива! Неужто забыли?

Теперь Легостаев вспомнил фронтовую осень, разъезженную дорогу, бригадную полуторку, доставлявшую его во второй эшелон, лица попутчиков, которые, заглянув в запотевшее окно кабинки и получив разрешение, размещались в кузове под жёстким, вечно мокрым брезентом.

После немногих вопросов младший лейтенант Довбня, выяснив обстановку, вызвался немедленно оказать необходимое содействие.

Он находился в городе С. три месяца и благодаря общительному характеру знал решительно всех. К вечеру Легостаев оказался обладателем отдельной комнаты; она была сдана ему владельцем одноэтажного дома за пятьдесят рублей в месяц. Кроме того, с завтрашнего дня Алексея Ивановича зачислили бухгалтером завода «Метамоприбор».

Довбня ушёл, вещи были уложены в шкаф, койка застелена. Алексей Иванович написал короткое письмо Степунову в адрес Сахалинского обкома и другое в Ровеньки — Петру Горенко.

Прежде чем запечатать последнее письмо, где сообщалось, что танкисты шлют своему сыну отцовский привет, Легостаев помедлил. Правильно ли он поступал? Как поступил бы Степунов? Он оставил письмо на столе, рядом с конвертом, чтобы продумать всё утром, на свежую голову.

Утром Легостаев запечатал оба письма, указав обратный адрес — полевую почту Довбни.

Отправив письма, ровно в девять часов он занял своё место за столом конторы завода «Метамоприбор». До пяти часов новый бухгалтер сидел, не разгибая спины. Дела находились в несколько запущенном состоянии. Было приятно отыскивать заблудившиеся счета и, указывая им настоящее место, возвращать картине отчётности строгую ясность.