Повозившись немного, они собрали из найденных предметов нечто вроде ворот, а точнее, проем конической формы. Фигура в красной мантии взмахнула рукой, и проем засветился

зеленым светом.

Сидевший на земле гунгл вскочил на ноги, поднял с земли свой груз и первым скрылся в

зеленом свечении проема. Не вышел с обратной стороны, а словно растворился бесследно.

Остальные гунглы выстроились гуськом и незамедлительно последовали за своим

товарищем. Возле светящегося проема остался только человек в красной мантии.

Изумление доброго геолога было столь велико, что он на миг утратил самообладание и

приглушенно вскрикнул. Тихо, почти неслышно, но человек в красной мантии услышал

непонятный звук, обернулся и увидел в зарослях прячущегося Гестейна. Их взгляды на

мгновение встретились, и Гестейн оцепенел от ужаса. Облаченный в мантию не имел ничего

общего с людьми.

Взмахнув рукой, которая показалась Гестейну неестественно белой, существо в красной

мантии метнуло длинный трехгранный клинок, который вонзился несчастному геологу

точно в левый глаз и, пробив затылок, вышел наружу.

Последней мыслью Гестейна было сожаление о том, что он так и не помирился с Ферци.

Подойдя к своей жертве, убийца легко выдернул окровавленный клинок из глазницы, аккуратно вытер его травой и спрятал под мантией. Затем он прошептал заклинание, и тело

Гестейна, вспыхнув белым пламенем, в считанные мгновения сгорело дотла. Превратились

в серый пепел даже железные инструменты геолога, его нож, пряжка от пояса и подковки

на каблуках сапог.

Металлическим носком сапога убийца разворошил пепел и поспешно вернулся на то

место, где простоял весь день. Взмахом руки заставил бесследно исчезнуть светящийся

проем и следом за ним немедленно исчез сам. Так же бесследно.

Глава 2

Загадочное исчезновение дочери воеводы Дамируса разделило жителей столицы на два

лагеря. В первом преобладали мужчины. Они сурово сверкали глазами, хмурили брови и

говорили о происках недругов. Женщины загадочно улыбались и стояли на том, что

красотка Орлуфия сбежала с возлюбленным.

— Посудите сами, почтенный Гасстерт, — горячилась наша кухарка Фелидия, пылкая и

скорая в суждениях, как все старые девы, — наш воевода никогда не согласится отдать дочь

за человека ниже его рангом. А среди достойных дочери Первого Воина О'Дельвайса

холостяков — раз-два и обчелся. И что же оставалось делать бедной малютке? Как, скажите

мне вы, устраивать ей свою жизнь?

Зная Фелидию, мой отец не спешил с ответом, ибо добрая женщина всегда успевала

ответить на свой вопрос сама.

— Ей пришлось выбирать: или бежать с кавалером из отчего дома, или всю жизнь

провести в одиночестве, всеми забытой и никому не нужной. Совсем как я...

Фелидия горестно вздохнула, извлекла из бездонного кармана фартука вкусно пахнущий

стряпней платок, столь же необъятный, как и его хозяйка, и принялась усиленно тереть

сухие глаза. Отец воспользовался паузой, чтобы высказать собственное мнение.

— Я знаю Орлуфию с пеленок, — откашлявшись, начал он, — и никогда не поверю, что

она могла бы сбежать с любовником, опозорив своего отца...

— Да полно вам, хозяин, — отмахнулась Фелидия, — разве вы забыли, что начертано на

гербе нашего славного воеводы? «Обращаю в бегство!» — вот что!

— Да, но имеются в виду враги... — возразил отец.

— Имеются в виду все, кто осмелится пойти наперекор его крутому нраву. Я не возьмусь

утверждать, что суровый характер — плохое качество для воеводы, скорее наоборот. Но не

для отца, запомните это!

Отец покосился в мою сторону, видимо думая о том, что полное отсутствие суровости у

отца тоже не идет на пользу детям. Из них вырастают бездельники вроде меня, способные

променять положение уважаемого столичного лекаря и аптекаря на незавидную долю

бродячего искателя приключений, не забывающего, впрочем, иногда наведываться в отчий

дом, пусть даже это происходит, когда в очередной раз заканчиваются эликсиры, врачующие

раны и ушибы. Сокрушенно покачав седой головой, отец не смог удержаться от упрека в

мой адрес:

— Ты уже давно шляешься по миру в поисках богатства и славы, но везет тебе только на

порезы и шишки, мой мальчик.

Мне не хотелось возобновлять старый спор, поэтому я промолчал. Отцу ответила

Фелидия.

— Как ваш язык повернулся сказать такое, хозяин?! — возопила она. — Пусть ваш сын

пока еще не купается в золоте, но славы ему не занимать! На счету этого мальчика, которого

я помню еще вот таким крошкой, — Фелидия свела свои большие ладони почти вплотную,

— больше побед в поединках, чем у всех наших

рыцарей, вместе взятых! Кстати, мастер Гасстерт, вы никогда не задумывались, почему

ваши пациенты в последние годы перестали рассчитываться с вами обещаниями вместо

золотых монет? Хоть один из этих богатых бездельников осмеливается задолжать вам за

лечение или за снадобья?

— Мои пациенты — достойные, благородные люди! — возразил отец. — Их понятия о...

— Их понятия не мешают им подолгу не платить портным, парикмахерам, ювелирам.

Послушали бы вы, что говорят на рынке об этих достойных, благородных людях! А с вами

рассчитываются вовремя благодаря вашему сыну!

— Что ты говоришь, Фелидия? — Отец недоуменно развел руками. — Уж тебе-то

должно быть известно, что Эвальд никогда не вмешивался в мои отношения с пациентами!

— Ему и не надо вмешиваться. Вполне достаточно, чтобы те, кто хочет обвести вас

вокруг пальца, представили себе, как однажды поутру на пороге их дома появится

разгневанный мастер Эвальд, небрежно поигрывающий своим мечом! О-о-о, этот визит

чреват таким расстройством здоровья, которое может оказаться не под силу даже вам, мастер Гасстерт!

Есть хороший, безотказный способ вывести моего кроткого отца из себя. Стоит только

затронуть его профессиональное самолюбие, как седобородый лекарь превращается в

яростного монстра.

— Укороти свой язык, Фелидия! — вскричал он, вскочив на ноги и потрясая сжатыми

кулаками. — Или я сделаю это своим ножом для ампутаций! Не берись судить о том, чего не

в силах постичь твой куцый умишко!

Во дворе, словно желая поддержать отца в его праведном гневе, властно зарычал Хьюгго.

Хьюгго ценит искренность и яркие эмоции.

Фелидия сложила свои мощные длани в молитвенный жест и голосом, полным лживого

смирения, сказала:

Не гневайтесь на меня, неотесанную деревенскую дуру, о мудрейший из лекарей всех

времен! Покорнейше прошу прощения за то, что не ведала о вашем умении пришивать на

место отрубленные головы.

Я не сумел сдержать смех, отец рухнул в кресло, закрыл лицо ладонями и самозабвенно

предался тому же занятию. Очередная попытка вразумить меня потерпела сокрушительный