Походный барабан - Ламур Луис - Страница 58

— Ты еретик! — провозгласил он с угрозой.

— Я язычник, а язычник не может быть еретиком.

— Ты ездишь на мусульманской лошади.

— Моя лошадь никогда об этом не заявляла, но, судя по её поведению в морозное утро, она вообще неверующая…

Раздались подавляемые смешки, и учитель прищурил глаза:

— Ты смеешься над Церковью, — вновь в его голосе прозвучала угроза.

— А кто сказал хоть слово о Церкви? Напротив, я весьма почитаю религию. Мои возражения относятся лишь к тем, кто столь многое отвергает и столь мало приемлет.

— А ты что приемлешь? — крикнул кто-то из студентов. — Скажи, солдат!

— Что я приемлю? Поскольку я мужчина, то очевидно, что я приемлю женщин.

Эта реплика вызвала взрыв хохота.

— В одном моя беда, что у меня нет знакомых в городе.

— Оставайся ночевать, солдат! Мы тебя представим Толстухе Клер!

— У меня есть теория, — возразил я, — которая говорит, что, будучи искателем истины, я должен сам находить себе и ответы, и женщин.

— Скажи нам, солдат, в твоих странствиях выяснил ли ты, круглая земля или плоская?

— Земля круглая, — ответил я, — это было известно и грекам, и арабам. Кстати, это известно и людям Хинда, который очень далеко отсюда.

— Ты сам это узнал, солдат, или говоришь с чужих слов?

— То, что земля круглая, я знаю по собственному опыту, потому что плавал далеко по морю-океану, а что об этом известно арабам, я знаю из разговоров с их наставниками. Что же до греков и жителей Хинда, то я читал их книги.

— Ты умеешь читать по-гречески? — теперь учитель изумился.

— По-гречески, по-латыни, по-арабски, немного по-персидски и немного на санскрите, — сказал я. — И очень многое умею прочесть в сердце женщины.

— Думаю, ты врешь, — проговорил наставник.

— Кто ест перец, — отрезал я, — у того начинает гореть во рту. — Потом добавил: — Вот что, наставник, если уж ты говоришь, что я вру, говори это с мечом в руке.

Тем временем студенты начали подниматься с мест.

— Солдат, близится ночь. Если даже ты не приемлешь нашего совета насчет Толстухи Клер, то все равно пошли с нами, посмотришь, что ещё может предложить Париж. А заодно испытаем местное вино, дабы посмотреть, достоин ли твой вкус твоего остроумия.

— Обязательно, благородные господа! Ведите меня, ведите! Истинный философ никогда не отказывается от девчонки, стакана вина и часа беседы!

Повернувшись к учителю, я сказал:

— Я не собирался проявить непочтения ни к тебе, ни к тому, чему ты учишь; я всего лишь хотел задать тебе некоторые вопросы…

— Вопросы будет задавать епископ, — мрачно ответил он, — и не мне, а тебе!

— Ну, тогда посади его на самого быстрого коня, — заметил я, — иначе придется ему задавать вопросы ветру…

Глава 31

Церковь Сен-Жюльен-ле-Повр была построена на месте старинного укрепленного аббатства, часть которого ещё сохранилась.

У путешественников, прибывающих к воротам Парижа поздно вечером, вошло в обычай проводить ночь в аббатстве, а когда место оказалось занято церковью, — в нескольких гостиницах, возникших по соседству.

Эти гостиницы влачили, однако, довольно жалкое существование, пока на левом берегу Сены не стали появляться различные школы. Большинство наставников этих школ получали патенты у канцлера Нотр-Дам, однако то ли ввиду скученности, то ли желая получить больше свободы для выражения своих взглядов, то ли по ещё каким причинам они переправлялись за реку, покидая остров Ситэ.

Позднее такие патенты выдавал аббат монастыря Святой Женевьевы.

Помещений у этих школ не было, занятия проходили под открытым небом, студенты сидели на принесенных с собой вязанках соломы. Со временем некоторые школы нашли приют в церкви СенЖюльен-ле-Повр, которая приобрела известность благодаря горячим спорам и студенческим дракам.

С появлением школ Левого берега в гостиницы начали стекаться студенты, и, хотя многие из них едва перебивались с хлеба на воду, гостиницы эти, благодаря большому числу постояльцев, держались на плаву.

Надо сказать, среди студентов, пользуясь их положением, одеждой и покровительством церкви, вертелось изрядное число беглых, воров, сводников и головорезов. Студенты терпели их, и некоторые из них сами становились студентами или жили тем, что угождали им.

Эту часть левого берега стали называть университетом, подразумевая в данном случае просто определенную группу людей — студентов и учителей. Вначале студенты сходились в галереях Собора Парижской Богоматери, где и сейчас ещё читались лекции. В университет же отправлялись самые буйные, непочтительные и вольнодумные и, большей частью, — самые мыслящие.

Жаждущие знаний молодые люди приходили в Париж учиться, некоторые из них по несколько дней шли пешком, добираясь до города. Лишь у немногих имелось достаточно денег на жизнь. Книги были редки, бумага дорога, преподаватели расходились во взглядах…

Через три года учения студент мог получить степень бакалавра искусств, но для достижения степени магистра или получения патента на преподавание нужно было проучиться ещё два года. Чтобы стать доктором медицины, нужно было учиться восемь лет, а для присуждения степени доктора богословия студент должен был представить и защитить четыре диссертации. Самую последнюю диссертацию отваживались защищать лишь немногие, потому что испытания кандидата при защите длились с шести часов утра до шести вечера, причем он не имел права покинуть свое место ни для еды, ни для питья, ни по какой иной надобности. Двадцать экзаменаторов, сменяя друг друга через каждые полчаса, изо всех сил старались обнаружить изъяны в подготовке студента.

Языком обучения была латынь, и потому часть этого района стала известна под именем Латинского квартала.

Общий зал гостиницы представлял собой довольно грязное помещение с низким потолком, плохо освещенное. Там стояло несколько дощатых столов, каждый из которых был окружен скамьями. Когда мы вошли, над очагом на вертеле жарился огромный кусок мяса, наполняя зал приятным теплым духом.

Один из моих спутников-студентов, Жюло, опустился на скамью, я сел напротив. У него было жесткое, даже безжалостное, однако умное лицо, всегда готовое озариться улыбкой, и пара сильных рук.

— Ты всерьез говорил, что читал книги? Много книг?

— Конечно. Их продают на улицах Кордовы.

— Книги продают в лавках? — Он явно не верил мне. — Религиозные книги?

— Любые. По философии, медицине, законоведению, астрономии, астрологии, поэзии, драме… Какие хочешь.

Жюло схватил за руку одного из спутников:

— Ты слышал? Книги продают на улице, словно лук или рыбу! Чего бы я не отдал, чтобы увидеть подобное зрелище!

— В Кордове есть десятки общественных библиотек, где ты можешь читать, что хочешь.

— Пусть себе Бог остается со своими храмами и соборами, — горячо произнес Жюло, — если неверные дадут нам библиотеки!

Некто, отзывавшийся на прозвище Кот, поставил на стол три бутылки красного вина, и, когда я положил ему на ладонь золотую монету, в изумлении уставился на меня:

— Школяр — и с деньгами! Что ты сотворил? Попа ограбил, что ли?

Принесли большие куски жареной говядины. Здесь, как и вообще в Европе, тарелки были практически неизвестны, и мясо подавали на кусках хлеба.

Мы пили вино, ели жаркое и беседовали, размахивая бычьими костями. Мы спорили, не соглашались, обсуждали. Глаза моих собеседников горели от возбуждения, и они наперебой выпаливали свои вопросы, ожесточенно споря по поводу ответов — или возможных ответов.

Читал ли я Гиппократа? А Лукреция? Что я думаю о его поэме «О природе вещей»?

— А Авиценна? Кто он такой? Откуда родом? Мы слышали это имя, но больше ничего.

— Один из величайших умов этого века, впрочем, и любого другого, — сказал я, — он сделал своей областью познания все отрасли науки.

Их возбуждение воодушевляло меня. Они знали и Иоанна Севильского, и Аверроэса, и аль-Бируни, но только по именам, да и те произносили шепотом.