Алмаз раздора. До и после Шерлока Холмса [сборник] [с илл.] - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 46

— Каково наше положение, адмирал? — спросил кайзер.

Фон Шпеер пожал плечами.

— Касаемо флота в целом — мы потеряли девять линкоров и четыре броненосных крейсера. Только что взорвался «Гинденбург». На нашем линкоре разбиты обе кормовые башни, на одной из носовых башен пробита крыша, вести огонь могут только два орудия. Как видите, нас обстреливают с обеих сторон, из всех труб частично уцелела одна, в машинном отделении вода, двигатели заливает. Мы не можем больше продолжать бой.

— А что англичане? Я видел, как взрывались их корабли.

— Сейчас сражение идет на фронте в пятнадцать миль. Многие корабли лишились антенн, связи почти нет. Вероятнее всего, потери составляют один их корабль за один наш.

— И что теперь?

— Не остается ничего иного, как драться до последнего.

В этот момент на мостик взбежал гардемарин с донесением.

— Переговорные трубы перебиты, герр адмирал! — прокричал он, отдавая честь. — Приказано доставить лично вам.

Адмирал надорвал конверт.

— Это радио от Битона. Вот оно: «Честь, безусловно, сохранена. Вашей доблести нет предела. К чему эта бессмысленная бойня? У вас осталось всего пять боеспособных судов. Я могу отойти и расстрелять вас с дальних дистанций, куда не достанут ваши орудия. Недостойно убивать храбрецов подобным способом. Признайте свое почетное и неизбежное поражение и спустите флаг».

— Никогда! — воскликнул кайзер.

— Никогда! — отозвался адмирал.

Но в этот момент произошло то, что окончательно решило дело. Одни говорят, что это был залп с «Делавэра», другие — что с «Лайона». Из восьми снарядов четыре упали прямо на палубу «Байерна», пробили ее и взорвались в крюйткамере. Огромный корабль с ревом и грохотом взлетел на воздух. В момент прямого попадания, зная, что будет дальше, император и адмирал пожали друг другу руки. Многие уцелевшие свидетельствовали, что видели это прощание. Это был последний жест Германского Императорского дома и Германского флота Открытого моря. В это время в южной части горизонта показались многочисленные дымы. Свежая эскадра Гарвича подходила на всех парах. Сражение закончилось.

Поздно вечером, когда на западе алела узкая полоска заката, британский главнокомандующий гордо и вместе с тем печально смотрел на результаты ужасного побоища. Повсюду пылали искореженные обломки кораблей, люди плыли на остатках рангоутов и на спасательных плотах, между ними сновали торпедные катера, принимая на борт всех уцелевших. Адмирал Битон стоял на мостике, усталый и осунувшийся, с лицом, темным то ли от пороховой гари, то ли от пережитого.

— Осмелюсь спросить, сэр, отправить ли обращение к флоту? — произнес стоявший рядом старший офицер.

— К тому, что от него осталось, — ответил Битон, грустно улыбнувшись. — Я слышал, что кайзер погиб вместе с флагманом. Мердок, передайте мой приказ: приспустить флаги в память об этом храбром человеке.

Здесь кончается мой рассказ о том, как могли бы повернуться события. И все же, видимо, судьба оказалась мудрее, и окольный путь оказался короче прямого.

ТОЧКА

ЗРЕНИЯ

Он был американским журналистом и писал об Англии. Иногда одобрительно, иногда пренебрежительно — в зависимости от настроения. Порой он восторгался, порой негодовал и возмущался. Тем временем наша древняя славная держава неуклонно шла своим путем, совершенно не обращая внимания на его хулу или похвалу. Вместе с тем, однако, в любой момент она была готова благодаря странному британскому складу ума сказать сама о себе столько обидного и нелицеприятного, сколько не мог бы и самый дотошный критик. Между тем, по мере того как публикации репортера в «Нью — Йорк Кларион» множились, он, в конце концов, умудрился своими заметками настолько досадить публике, что все это и привело к событиям, описанным ниже.

Все началось с довольно доброжелательной статьи о жизни в английских загородных домах, где он описывал свой двухдневный визит в поместье сэра Генри Трасталла. В ней был всего лишь один критический пассаж, в полной мере отражавший как удовлетворенное творческое честолюбие, так и демократические убеждения автора. В этом отрывке он довольно резко изобличал «высокомерное подобострастие» лакея, который ему прислуживал. «Казалось, он самодовольно наслаждался собственным унижением, — писал газетчик. — Несомненно, всякая искра достоинства навсегда погасла в человеке, полностью утратившем свою индивидуальность. Он упивался своей покорностью. Это был некий обслуживающий инструмент, не более того».

Прошло несколько месяцев, за которые наш репортер успел побывать везде — от Санкт — Петербурга до Мадрида. Уже на обратном пути в Лондон он вновь оказался в гостях у сэра Генри. Вернувшись с полуденной охоты, он закончил переодеваться у себя в комнате, как вдруг раздался стук в дверь и вошел слуга. Это был крупный, подтянутый мужчина, что полностью соответствовало его положению, ведь при подборе прислуги к физическим данным относятся столь же внимательно и критично, как и при отборе в элитные военные части. Американец поначалу подумал, что тот пришел, чтобы помочь ему одеться, но к удивлению репортера лакей первым делом плотно закрыл за собой дверь.

— Позвольте мне переговорить с вами, сэр, если вы соблаговолите уделить мне несколько минут, — произнес он бархатным голосом, который всегда раздражал республиканские чувства гостя.

— Да, в чем дело? — резко спросил журналист.

— Вот в этом, сэр. — Слуга вынул из нагрудного кармана номер «Клариона». — Это случайно попалось на глаза одному моему товарищу, что служит на континенте, и он счел, что это будет мне интересно. Вот он газету и выслал.

— И что же?

— Полагаю, это ваша статья, сэр.

— Пусть так, и что с того?

— Надо понимать, что описанный вами слуга — это я?

Американец пробежал глазами заметку и согласно кивнул.

— Да, это вы, — признался он.

Лакей аккуратно свернул газету и бережно водворил ее в карман.

— Мне бы хотелось поговорить об этом с вами, сэр, — произнес он с той же неизменной учтивостью. — Полагаю, сэр, вы не совсем полно представляете суть дела, с нашей точки зрения. Я хотел бы изложить ее так, как я ее вижу. Быть может, тогда и вы увидите ее совсем в другом свете.

Его слова вызвали у американца неподдельный интерес. В воздухе запахло «тиражом».

— Садитесь, — сказал он.

— Прошу простить великодушно, но я, с вашего разрешения, постою, сэр.

— Ну, как вам будет угодно. Если вам есть что сказать, говорите.

— Видите ли, сэр, тут ведь вот как. У перворазрядной прислуги есть традиции — можете назвать их стандартом или нормой, как вам угодно, — которые передаются из поколения в поколение. Когда поступил на службу, я был третьим, а мажордом и дворецкий были уже в годах, и выучку свою они унаследовали у лучших из лучших. Я перенял ее у них, а они приняли эстафету у своих предшественников. Все это уходит своими корнями глубже, чем вы думаете.

— Понимаю, понимаю.

— Возможно, сэр, вы не до конца понимаете подоплеку всего этого, так сказать, истинный смысл. Вот вы, сэр, в своей статье упоминаете чувство собственного достоинства. Оно есть у каждого, это верно. Однако, насколько мне известно, его нельзя сохранить в полной мере, если не служить должным, наилучшим образом, получая за это весьма неплохие деньги.

— Ну, можно же все это делать и не… не… пресмыкаться.

При этих словах красноватое лицо слуги слегка побледнело. Все- таки он не был той бесчувственной машиной, какой казался с первого взгляда.

— Сэр, мы вернемся к этому чуть позже, когда вы будете уезжать, — сказал он. — Но я хочу, чтобы вы поняли, что же мы стараемся сделать, даже если вам не нравится то, как мы это делаем. Мы пытаемся сделать жизнь нашего хозяина и его гостей приятной, удобной и спокойной. Мы делаем все так, как учили нас лучшие из лучших. Если хозяин придумает что-нибудь еще, тогда мы вправе или оставить службу у него, если новшество нам не по душе, или же постараться сделать все так, как ему угодно. Ведь для нас, перворазрядной прислуги, получать деньги и работать вполсилы, спустя рукава — это же себя не уважать.