На старой мельнице - Козлов Вильям Федорович - Страница 3

Огонь подобрался к пальцам Харитонова.

– Обожжёт, – сказал Митька и дунул на спичку. Помолчав, он спросил:

– Чего это вы на меня так смотрите?

– Хочешь, застрелим филина, чтобы не орал, нахал, по ночам? – сказал Харитонов, снимая ружьё.

Митька задрал голову и посмотрел на небо: ничего не видно. Глухо шевелятся, поскрипывают вверху невидимые ветви.

– Где его тут найдешь, – сказал он. – Такая темень.

Харитонов возражать не стал. Закинул ружьё за спину, прислонился плечом к берёзовому стволу.

– Как живёте-то? – спросил он.

Митька пощупал охотничью сумку: тяжёлая.

– Тетёрка?

– Рябчики… Чего мать не заходит?

– Дядя Гриша, я тетёрку на сосне видел, – соврал Митька. – Здоро-о-вая, как петух!

– Сам ты петух, – улыбнулся Харитонов. – Ты, парень, отвечай: тяжело мамке?

– Не, – сказал Митька. – Справляется. Она сильная.

– Плачет?

– Плачет, – вздохнул Митька. – Ночью.

– Нехорошо, – сказал дядя Гриша. – А в школе как?

Митька задрал голову, посмотрел на небо: чёрное и лохматое, как овчина. Ногам стало прохладно. Это с речки пошёл туман. Пока Митька доберётся до дому, туман до по­ловины укутает придорожные кусты. Трава и папоротник станут холодными, мокрыми. Заденешь – на ноги брызнет вечерняя роса.

– Я пошёл, – сказал Митька, не двигаясь с места.

– Двойку огрёб?

Митька нахмурился: чего пристал? Ну огрёб – и что? Стёпка тоже нет-нет да двойку схватит. Пусть Стёпку ругает, а не его, Митьку. Митьку и так есть кому ругать.

– Дневник показать? – с вызовом спросил он.

– Не ершись, – сказал Харитонов, – Мне, брат, положено знать… Такая уж должность моя.

– Не скажу, – упрямо мотнул головой Митька.

– У Стёпки спрошу…

«Как же, так Стёпка и скажет!» – усмехнулся про себя Митька.

– Видишь, какое дело, Дмитрий, – сказал дядя Гриша, – собственно говоря, не так важно, получил ты двойку или нет. Тебе ведь исправлять, а не мне. Я просто хотел проверить, настоящий ты мужчина или нет… Думал, сразу ответишь, а ты стал вилять. Не годится, брат.

Харитонов говорил серьёзно, и Митьке стало стыдно. Действительно, чего он испугался?

– Было дело, – сознался он. – Две штуки огрёб… Одну по дисциплине.

– Подрался?

– Было дело, – сказал Митька.

Кто же кому надавал?

Митька пощупал скулу и сказал:

– Он мне, а я ему… Я больше.

– Молодец, – сказал Харитонов.

До самого мостика, сколоченного из берёзовых жердей, проводил Харитонов Митьку. А в дом, что на фоне зубчатой кромки леса светился двумя окнами, не пошёл.

– Как-нибудь в другой раз, – сказал он. – А филина мы с тобой подстрелим… 

4. ГОРЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ

 Митькин отец, старший лесничий, погиб трагически. Партизанил, на фронте воевал (одних орденов – три штуки), и все ему было нипочём. Без единой царапины вернулся домой. А этой весной застигла его однажды гроза в лесу. Укрылся от ливня под сосной. Тут и ударила молния… Два дня и две ночи бродил дядя Гриша Харитонов по дремучему сосновому бору, разыскивая друга. Они с малолетства дружили. Вместе партизанили, а когда немцев из села прогнали, вместе на фронт ушли… На третий день Харитонов, заросший медной щетиной, принёс в избу тело отца. Смахнув на пол порожние загремевшие вёдра, положил своего друга на скамью, ногами к дверям…

После похорон мать как надела на себя всё чёрное, так больше и не снимала. Высокая, статная, она сразу как-то поникла, сгорбилась. Чёрные глаза ввалились и смотрели на белый свет с безысходной тоской. Мать разучилась смеяться. Когда приходит горе, люди по-разному ведут себя: одни тянутся к народу, другие, наоборот, замыкаются в себе. Мать первый месяц даже в село не ходила. Сидела на кровати, смотрела на стену, а в глазах нет слёз. Плакала мать по ночам. Сначала часто приходили люди, но мать почти не разговаривала с ними, и знакомые перестали приходить.

Одна тётка Лиза не унима­лась, каждый день наведывалась. Она тоже надела на себя чёрное. Тётка Лиза всю жизнь жаловалась на головные боли и, наверное, поэтому укутывала свою голову тремя платками: белым, коричневым и сверху – чёрным. От этого голова была большой и круглой. Ребята прозвали тётку Лизу Головастиком.

– Сиротинка ты моя… – как-то погладила она Митьку по голове маленькой ручкой. – Как жить-то теперь будешь?

– А я откуда знаю? – Митька недобро посмотрел на тётку Лизу и отошёл в сторону.

– Утешься, Марфа, – ласково толковала старуха. – На то, видать, была воля божья… Муженёк-то твой, царствие ему небесное, безбожник был. Вот и наказал его господь!

– Уйди ты, – попросила мать. – И так сердце разрывается… Уйди, не скрипи!

– Молись, Марфа… – пробормотала тётка Лиза и ушла.

А потом она снова появилась в избе. О чём-то долго шепталась с матерью и водила сухим восковым пальцем перед её лицом. Мать, склонив набок голову и щуря глаза, смотрела на палец и морщила белый лоб.

Дядя Гриша, узнав, что тётка Лиза зачастила к ним в дом, однажды пришёл и сказал матери:

– Гони в три шеи эту чёрную ворону… Сектантка она.

– А тебе-то что?

Дядя Гриша посмотрел на Митьку и сказал:

– Не хочу, чтобы мальчишка попал в это болото. Засосёт.

– Не засосёт, – сказал Митька.

Мать как-то странно посмотрела тёмными потухшими глазами сначала на Митьку, потом на дядю Гришу и молча отвернулась.

– Мам, правду говорит дядя Гриша – гони её, Голова­стика! – сказал Митька. – Противная она. Свечками за версту от неё разит.

– Глупый, – вздохнула мать.

Когда дядя Гриша ушёл, она подошла к Митьке, обняла и стала целовать его в лоб, нос, глаза.

– Мам, чего ты? – Митькин голос задрожал. – Брось, мам, я не маленький.

– Митенька, родненький, – всхлипывала мать, – один ты у меня остался… Тётка Лиза говорит, если не будем богу молиться, то и тебя я потеряю… Тогда сразу головой в омут.

– Да не потеряюсь я! – уговаривал Митька. – Хочешь, дров наколю?         i

– Чует моё сердце – потеряю я тебя.

–  «Потеряю, потеряю»! – рассердился Митька. – Что я, иголка?

Он высвободился из рук матери и отправился во двор колоть дрова.

Тётка Лиза продолжала ходить.

Митька любил делать уроки на подоконнике и поэтому всегда первый видел Головастика. Сначала над кустами появлялась её огромная круглая голова с крошечным личиком, а потом всё остальное.

– Ползё-ёт Головастик, – бурчал он.

– Митя! – хмурилась мать. – Гляди…

Обе в чёрных платках, низко надвинутых на глаза, они подолгу сидели за столом и о чём-то непонятном разговаривали. Митька решал на своём подоконнике задачки. Иногда он ловил на себе долгие пытливые взгляды женщин. Хмурил густые чёрные брови, захлопывал задачник и уходил.

Возвратившись из школы, он застал мать в необычной позе. Она стояла на коленях, глядела в угол и что-то шептала. Из бокового окна в избу сочился бледный свет, и лицо матери показалось Митьке синим и страшным.

– Ты чего, мам? – удивился он. И, уронив портфель на пол, схватил её за руку.

– Митька! – не своим голосом закричала мать. – Отойди! – Голос у неё сорвался, в горле захрипело.

– Может, за доктором? – растерянно пробормотал Митька.

– Я святую молитву творю, а ты меня за руки хва­таешь! Никогда не смей, слышишь? Ведь я с богом разгова­ривала…

– Бога не бывает, – сказал Митька. – Его старухи выдумали.

– Отец тоже так говорил, а бог взял да и… – Мать всхлипнула, на глазах заблестели слёзы. Она сгорбилась и отвернулась.

– И вовсе не бог… а молния, – тихо сказал Митька и почувствовал, что глазам стало горячо, в носу защекотало.

Мать сдёрнула с головы платок, скомкала и, застонав, уткнулась в него лицом. Тяжёлая пружинистая коса сползла на плечо и медленно развернулась.

Митька шагнул к матери. Ему хотелось погладить её вздрагивающее плечо, дотронуться щекой до волос, но вместо этого сказал: