Галлоуэй, мой брат - Ламур Луис - Страница 13

— Я… нет! Ничего подобного! Вы, верно, полагаете, что если убрать Кудряша с дороги, то я обращу внимание на вас!

— Нет, мэм, — честно сказал я, — мне такое и в голову не приходило, нет-нет. Я человек простой, невзрачный, мэм, просто долговязый парень с гор. Вот Галлоуэй, мой брат, — другое дело, на него женщины заглядываются… а на меня ни одна и не глянет второй раз, я уж на это и не надеюсь.

Она вдруг посмотрела на меня так, будто впервые увидела.

— Ну нет, — сказала она, — только не невзрачный. Может быть, вы и не красавец, но и невзрачным вас никак не назовешь.

— Спасибо вам, мэм. Я полагаю — давно уже так решил, — что мне лучше ходить в одиночной упряжке. Мне по нраву места горные, безлюдные, так что, может, оно и к лучшему. Никому, наверное, не хотелось обзавестись своим домом больше, чем мне… и никому не досталось столько бездомной жизни — разве что Галлоуэю. Я заметил, девчонкам нравятся мужчины отважные и гордые. Но только если им удается обломать такого и набросить на него узду, значит, он на самом деле вовсе не такой, как девчонке мнилось поначалу, а если она его не может обломать, то обычно он ее обламывает. Так уж оно в жизни устроено.

Она ушла обратно в другую комнату, или что там у них было, а я взялся за суп. Суп был хороший, но думал я не о еде, а о том, что я все-таки ей врал — и на словах, и, может быть, в душе. Я ведь думал-таки о ней. Когда женщина делает добро вот такому здоровенному невзрачному человеку вроде меня, у него душа размягчается, а я жил одиноко столько времени… Натуральное дело, я раздумывал, как оно славно было бы, но думать никому не возбраняется, от этого вреда нет, а на самом деле я все время знал, что это дело невозможное. И все же мне хотелось, чтоб это был кто-нибудь другой, а не Кудряш.

Мне хотелось, чтоб это был кто угодно, лишь бы не Кудряш.

— Доел я — и уснул. Не знаю, что меня разбудило, должно быть, стук лошадиных копыт во дворе ранчо. Я приподнялся на локте, прислушался и услышал голоса.

Дотянулся я до кобуры, вытащил этот самый револьвер «данс-и-парк» и спрятал его под одеялом, положил возле правой ноги. От такого человека, как Кудряш Данн, чего хочешь можно ожидать, а после того, как он со мной поступил, было у меня сильное подозрение, что будь он тогда один, так и вовсе убил-бы меня… ни за что ни про что, просто ради удовольствия.

Ну, а когда рядом с ним оказался приятель, ему не захотелось выставляться таким поганцем. Никто не хочет видеть, как кого-то хладнокровно убивают; даже те, кто сам имеет к таким делам склонность… потому что никто человеку не гарантирует, что он не окажется следующей жертвой такого гада.

Как бы то ни было, я чувствовал себя куда приятней с этим старым шестизарядником под рукой.

Где-то в других комнатах разговаривали — я смутно слышал голоса, смех и пение. Мег играла на банджо и пела — мягко и негромко, так что слов я не разбирал. Под эти звуки хорошо было бы заснуть, но я не решался. Рано или поздно она ему расскажет о человеке, которого нашла на тропе, и он придет посмотреть на меня.

Внезапно я услышал шаги, а потом распахнулась дверь. Там стоял Кудряш и глядел на меня. Я сел в постели.

— Дураки они-были, что взяли тебя в дом, — сказал он. — Они ведь понятия не имеют, кто ты такой.

— Ты тоже, — сказал я. — Но они — люди добрые, они помогают человеку, которому плохо… а не сшибают его лошадью.

Он рассмеялся, но это был нехороший смех.

— Ох ты ж смешной был, когда кувыркался там вверх тормашками, — сказал он. — Как тряпичная кукла. Он двинулся ко мне, опустив руку к револьверу.

— А ты похож на человека, который мог бы совершить самоубийство, — сказал он задумчиво, — конечно, в таком тяжелом состоянии… Это никого не удивило бы.

— Это бы удивило моего брата Галлоуэя, — сказал я, — и всех остальных Сакеттов. Но ты можешь не беспокоиться. Я не собираюсь совершать самоубийство.

— Ну, а если тебе немножко помочь?

Именно это он и имел в виду. Была в этом человеке жестокая жилка, подлая, низкая жестокость. Он сделал еще шаг в мою сторону, но вдруг его взгляд случайно упал на пустую кобуру, висящую на спинке кровати.

Это его остановило.

Пустая кобура и моя правая рука под одеялом. Есть ли у меня револьвер? Этого он не знал, но я заметил, как его пот прошиб. Крупная испарина выступила у него на лбу, как вроде на него водой плеснули.

Он поглядел на меня, потом на одеяло, на то место, где лежала моя правая рука — простым глазом видно было, как он гадает, успею ли я вовремя вытащить револьвер из-под одеяла, ну, я и говорю:

— Ни один человек в здравом уме не станет тащить револьвер из-под одеяла, если можно стрелять прямо сквозь него.

А он все глядел на меня, глаза просто огнем горели, пот его заливал, страх боролся, в нем с бешеной жаждой, уж больно ему хотелось убить меня или хоть покалечить.

— Так у тебя есть револьвер?

— Есть ли у меня револьвер? — я усмехнулся ему. — Интересный вопрос, правда? Там, на тропе, у меня револьвера не было, я ж был голый как полено… но мне мог дать револьвер мистер Росситер.

— Не такой он дурак. Ты же мог бы их всех поубивать.

— А может быть, он думает, что я для них не так опасен, как ты.

Это его зацепило. Ему нравилось быть таким, как он есть, но не нравилось, когда об этом знали или догадывались другие.

— А в чем, собственно, дело? — спросил я. — Тебе что, слава Рокера спать не дает? Ты, видать, решил, что можешь пострелять еще больше народу, чем он… только Рокер обычно стреляет в тех, кто стоит на ногах. Так мне говорили, по крайней мере.

Он вроде как поотступил. Видно, решил, что такая раскладка его не устраивает. Он, конечно, мог бы рискнуть, а после постараться убедить Росситеров, что это было самоубийство. Такие люди часто готовы поверить в невозможное, потому что оно их устраивает, — или потому, что очень высоко себя ставят.

Но тут послышался стук каблучков, и в комнате появилась Мег, а за ней по пятам шел ее папаша.

— А, вот ты где! Я только вышла, чтобы выложить на блюдо ириски и поставить кофе, вернулась — а тебя уже нет…

— Он пришел сюда, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение, мэм, — сухо сказал я. — Чисто из вежливости.

Она бросила на него быстрый взгляд, а после сурово уставилась на меня. Кудряш Данн выглядел нежным и невинным, как новорожденный младенец, — но, думаю, он всегда так выглядит. Это только когда он на меня глядел, в глазах у него появлялось что-то грязное. Они вышли, а Росситер задержался.

— Что тут у вас случилось? — спросил он. Я пожал плечами.

— Ничего. Вовсе ничего не случилось. Росситер скользнул глазами по пустой кобуре, потом остановил взгляд на моей правой руке под одеялом.

— А вы — осторожный человек, — сказал он.

— Мой дедушка, — сказал я, — дожил до девяноста четырех лет. Это был урок для нас всех.

Мы проговорили с ним целый вечер, все больше о коровах и пастбищах, об индейцах и всяком таком, и из этих разговоров я все больше узнавал о здешних краях, самых прекрасных, какие мне когда-либо приходилось видеть.

— В этих местах, к северу от Шалако, — говорил он, — есть высоко в горах долины, подобных каким вы никогда не видели. Повсюду ручьи, водопады, затерянные каньоны — и великолепные пастбища для скота. Я сам видел выходы угля, и ходят разговоры, что в старину испанцы добывали здесь золото.

— Я уеду, — сказал я, — но потом вернусь обратно… вместе с Галлоуэем.

Он взглянул на меня.

— Кудряш говорит, Что встретил вашего брата. И что Галлоуэй Сакетт отступил перед ним.

— Галлоуэй, — сказал я ему, — не имеет привычки отступать. Он, вероятно, просто не сообразил, что в здешних краях заведено убивать сопляков, у которых молоко на губах не обсохло.

Наконец он оставил меня одного, я откинулся на подушки и вытянулся во весь рост. Мне было хорошо, по-настоящему хорошо. Я лежал в тепле, сытый, я мог отдохнуть. Но я не позволил себе заснуть, пока не услышал, как уезжает Кудряш Данн.