Малыш (илюстр) - Верн Жюль Габриэль - Страница 9

— Мне кажется, что ее звали Сисси[74], — сказал он однажды товарищу.

— Какое красивое имя! — ответил Грип.

По правде говоря, Грип был уверен, что Сисси существовала только в воображении ребенка, поскольку никто никогда не имел о ней никаких сведений. Но когда он начинал выказывать признаки сомнения по поводу ее существования, Малыш начинал злиться. Да! Он вновь и вновь видел девочку в своих воспоминаниях… Быть может, он еще встретит ее когда-нибудь… Что с ней стало?… Живет ли она по-прежнему у той мегеры… вдали от него?… Разделяют ли их мили и мили?… Она его так любила, и он ее тоже… Это была его первая привязанность до встречи с Грипом, и он рассказывал о подружке как о большой девочке… Она была доброй и милой, ласкала его, утирала слезы, целовала, делилась с ним картофелинами…

— Мне очень хотелось защитить Сисси, когда та злая тетка била ее! — говорил Малыш.

— И мне тоже! Я бы, наверное, здорово отколотил эту гадину! — отвечал Грип, чтобы сделать приятное ребенку.

Кстати, этот добряк никогда не защищался, если на него нападали, но он мог, при необходимости, защитить других. И Малыш имел случай в этом убедиться.

Однажды, в первые месяцы своего пребывания в «рэгид-скул», Малыш, привлеченный звуками воскресного колокола, зашел в собор Голуэя. Хотим заметить, что туда мальчугана привел именно случай, поскольку даже туристы с трудом находят собор, так глубоко он спрятан в лабиринте грязных и узких улочек.

Ребенок стоял в храме, совершенно растерянный и оробевший. Конечно, если бы грозный церковный сторож заметил маленького оборванца, он ему наверняка не позволил бы остаться в церкви. Малыш был потрясен и буквально очарован звуками церковных песнопений в сопровождении органа, видом священника, поднимавшегося по ступеням алтаря в расшитой золотом ризе, и длинными восковыми свечами, зажженными среди бела дня.

Малыш не забыл, что рассказал ему ньюпортский священник о Боге — Боге, который был отцом для всех. Он также помнил, что когда бродячий кукольник произносил имя Господа, то только затем, чтобы присовокупить его к своим грязным ругательствам; все это вызывало в нем смятение ума во время религиозных церемоний. Тем не менее под сводами собора Малыш, спрятавшись за столбом, ощущал какое-то непреодолимое любопытство, глядя на священнослужителей как он смотрел бы на солдат. Затем, когда все присутствующие склонялись при возношении даров под звяканье колокольчика, он выскользнул из собора, пока его не заметили, скользя по плитам совершенно бесшумно, как мышка, прячущаяся в свою нору.

Вернувшись из церкви, Малыш хранил молчание и никому ничего не рассказывал, — даже Грипу, который, кстати, имел весьма смутное представление о том, что означают торжественные мессы и вечерни. Но все же, после второго визита, оказавшись наедине со старой Крисс, Малыш решился спросить ее о том, что такое Бог.

— Бог?… — ответила старушка, выкатив глаза, наполовину скрытые клубами удушливого дыма, что вились над ее трубкой из черной глины.

— Да… Бог?

— Бог, — ответила Крисс, — это брат дьявола, к которому тот посылает негодных ребятишек, недостойных того, чтобы гореть в адском пламени!

Получив такой ответ, Малыш побледнел и, хотя он и испытывал огромное желание узнать, где же находится этот ад, забитый огнем и детишками, он не осмелился обратиться еще раз к Крисс с расспросами.

Однако Малыш не переставал размышлять о Боге, единственным занятием которого, если верить словам Крисс, было наказывать детишек, да еще таким ужасным способом.

Тем не менее однажды, чрезвычайно озабоченный, мальчуган решился поговорить об этом с Грипом.

— Грип, — спросил он, — ты когда-нибудь слышал про ад?

— Конечно, Малыш!

— А где он находится, этот ад? И что это такое?

— Не знаю.

— Как ты думаешь… если там сжигают злых детишек, то Каркера тоже сожгут?…

— Конечно… и на самом большом огне!

— А я… Грип… я ведь не злой, правда?

— Ты?… Злой?… Нет… не думаю!

— Значит, меня не сожгут?

— Да никто и волоска твоего не тронет!

— И тебя не сожгут, Грип?…

— Конечно нет!…

И Грип счел нужным добавить, что уж его-то поджаривать вообще не стоило бы, поскольку при такой худобе можно рассчитывать лишь на краткую яркую вспышку.

Вот и все, что Малыш узнал о Боге, все, что он познал о катехизисе[75]. И тем не менее по простоте душевной, по наивности своего младенческого возраста он интуитивно чувствовал, что хорошо и что плохо. Однако если он и не должен был быть наказан согласно предсказаниям старой дамы из «рэгид-скул», то он сильно рисковал подвергнуться наказанию в соответствии с предписаниями господина О'Бодкинза.

Действительно, господин О'Бодкинз был весьма недоволен. Малыш не имел никакого касательства к его графе «поступления», целиком относясь к другой, озаглавленной «расходы». Вот мальчишка, который требует расхода… О! Не такого уж большого, господин О'Бодкинз! Но он и не приносит дохода! Остальные, по крайней мере, воруя и попрошайничая, в какой-то мере, пусть частично, возмещают затраты на жилище и питание, тогда как этот ребенок не приносит ничего…

Однажды господин О'Бодкинз в качестве директора и бухгалтера сделал мальчику по данному поводу строгий выговор, вперив в него сквозь очки свой пронзительный взгляд.

Малыш нашел в себе силы не заплакать.

— Ты ничего не хочешь делать?… — спросил осуждающе О'Бодкинз.

— Хочу, мистер, — ответил ребенок. — Скажите мне… что вы хотите, чтобы я делал?

— Что-нибудь, что могло бы оплатить расходы на тебя!

— Мне очень бы хотелось, но я не знаю… не умею…

— Можно пойти за прохожими на улице… спросить, нет ли у них каких-нибудь поручений…

— Я слишком мал, никто меня и слушать не хочет.

— Тогда надо покопаться в кучах, около тумб! Там всегда можно что-нибудь найти…

— Меня кусают собаки, я слишком слаб… я не могу их отогнать!

— Вот как!… А руки у тебя есть?…

— Да.

— А ноги?

— Конечно.

— Тогда бегай по дорогам за экипажами и лови копперы, раз уж ты не хочешь делать ничего другого!

— Просить копперы?

Малыш испытал отвращение при одной мысли о подобном занятии, настолько это предложение уязвляло его природную гордость. Его гордость! Ах, подумать только! Да! Именно так, и он краснел при одной мысли о том, что будет вынужден протянуть руку.

— Я не смог бы, господин О'Бодкинз! — сказал он.

— А! Вот как, так ты не смог бы?…

— Нет!

— А смог бы жить без еды?… Нет! Не так ли?… Предупреждаю тебя: рано или поздно, но я тебе устрою веселенькую жизнь, если ты не придумаешь какого-то способа зарабатывать на пропитание!… А теперь убирайся!

Зарабатывать на жизнь… в четыре года и несколько месяцев от роду! Правда, Малыш уже зарабатывал на жизнь у бродячего кукольника, и каким способом! Ребенок «убрался» совершенно подавленный. И всякий, кто увидел бы притаившегося в уголке ребенка со скрещенными руками и опущенной головой, не смог бы не проникнуться к нему жалостью. Каким тяжелым бременем была жизнь для этого бедного маленького существа!

Никто даже не может себе представить, что переживают эти крошки, если они с самого раннего возраста задавлены нищетой, и никто никогда не проявляет достаточного сочувствия к их судьбе!

Вслед за выговорами господина О'Бодкинза последовали издевательства школьных сорванцов.

Их просто бесило сознание того, что Малыш честнее их. Они испытывали радость, толкая его на неправедный путь, и не жалели ни коварных советов, ни побоев.

Особенно усердствовал в этом отношении Каркер, и делал он свое черное дело с ожесточением и злобой, столь присущими окончательно испорченным людям.

— Так ты не хочешь просить милостыню? — спросил он однажды.