Малыш (илюстр) - Верн Жюль Габриэль - Страница 26

Само собой разумеется, что в конуре, где провел около двух лет Малыш, единственное убогое ложе было предназначено для Хад[126], а подстилка — детям, да и лучина, используемая в качестве розг, — тоже им.

Хад! Да, именно так и звали «воспитательницу», и имя как нельзя более к ней подходило. Это действительно была самая отвратительная мегера[127], какую можно только себе вообразить, лет сорока — пятидесяти, длинная, крупная, с жидкими спутанными нечесаными волосами. Истинная гарпия[128], с глазами, едва проглядывавшими сквозь частокол растрепанных рыжих бровей, с клыками вместо зубов и огромным крючковатым носом. Костлявые руки, впрочем, скорее походили на клешни. Дыхание, насыщенное винными парами, способно было уложить наповал любого. Одетая в перешитую рубаху и изодранную юбку, босая, с подошвами столь заскорузлыми, что не чувствовали булыжников, она производила должное впечатление даже на взрослых, не говоря уж о детях.

Ремеслом этого дракона в юбке было прясть лен, чем, собственно, и занимаются сельские жители Ирландии, и главным образом жительницы Ольстера. Разведение льна является здесь весьма выгодным занятием, хотя и не компенсирует того, что могла бы дать лучшая почва при посеве зерновых.

Кроме того, зарабатывая тяжким трудом всего лишь несколько пенсов в день, Хад отважно бралась и за другое дело, к которому была совершенно не пригодна: занималась воспитанием малолетних сироток.

Как только городские приюты переполнялись или пошатнувшееся здоровье несчастных питомцев требовало деревенского воздуха, детишек отправляли к подобным матронам, торгующим материнскими заботами, как они торговали бы любым другим товаром, по сходной цене в два-три фунта в год. Затем, как только ребенок достигал пяти-шести лет, его возвращали в приют. Впрочем, далеко не всегда так случалось. Строго говоря, арендаторша при этом оставалась на бобах, так ничтожна была плата за содержание детей. Стоит ли удивляться, что подопечные столь бесчувственных фурий[129] сплошь и рядом не выдерживают отвратительного обращения и нехватки пищи. И сколько же несчастных отпрысков рода человеческого в сиротский приют больше не возвращается!… Так было, по крайней мере, до принятия закона 1889 года, закона о защите детства, который благодаря строгой инспекции эксплуататорш резко снизил смертность детей, воспитывающихся вне городов.

Заметим, что во времена раннего детства Малыша надзора вообще не существовало или он был еще в зачаточном состоянии. В поселке Риндок Хад могла не опасаться ни визита инспектора, ни даже жалоб соседей, погрязших в своих собственных заботах.

Сиротским приютом Донегола ей было доверено трое детей: две маленькие девочки четырех и шести с половиной лет и мальчик двух лет девяти месяцев.

Это были брошенные дети, само собой разумеется. Возможно, даже круглые сироты, подобранные на улице. В любом случае, их родители были неизвестны и таковыми, скорее всего, и останутся. Если же несчастные дети и вернутся из поселка в Донегол, то их ожидает работный дом, как только они достигнут подходящего возраста, — тот самый работный дом, что имеется не только в каждом городе, но и в каждом поселке, а иногда и в деревнях Великобритании.

Как же звали детей или, точнее, какие имена им дали в доме призрения? Да первые, что пришли на ум. Кстати, имя младшей из двух девочек уже не имеет никакого значения, поскольку она вскоре умерла. Что касается старшей, то ее звали Сисси, сокращенно от Сесилии. Красивый ребенок, с белокурыми волосами, которые при самом скромном уходе стали бы мягкими и шелковистыми, с большими голубыми глазами, умными, добрыми и прозрачными, но уже нередко затуманенными слезами. Личико девочки уже исхудало и осунулось, а краски померкли, руки и ноги стали почти прозрачными, грудь — впалой, ребра выступали из-под лохмотьев как на живом скелете. Вот до какого состояния довело ее бесчеловечное обращение! И тем не менее, наделенная терпеливым и покорным характером, она принимала жизнь такой, как она есть, и не могла даже вообразить, «что могло бы быть по-другому». Откуда она могла бы узнать, под свирепым надзором Хад, что есть дети, лелеемые матерями, окруженные вниманием, обласканные, для которых не жалеют ни поцелуев, ни хорошей одежды, ни вкусной пищи? Да и в сиротском приюте с подобными ей обращались не лучше, чем с маленькими животными.

Если вы захотели бы узнать имя мальчика, то вам бы ответили, что у него такового нет. Малютку подобрали на углу одной из улиц Донегола в возрасте шести месяцев, завернутым в кусок грубой материи, с посиневшим лицом, почти бездыханным. Его привезли в приют, поместили вместе с другими крошками, и никто не позаботился дать ему имя. А что, собственно, вы хотите, во всем виновата забывчивость! Чаще всего его звали «Little-Boy», Малыш, и, как мы видели, это имя так за ним и осталось.

Вполне вероятно, кстати, что бы там ни думал Грип, с одной стороны, и мисс Анна Вестон — с другой, что он вовсе и не принадлежал какой-то богатой семье, из которой его выкрали. Такой сюжет хорош только для романов!

Из трех представителей приплода — вот уж словцо так словцо, не так ли? — переданного на попечение мегеры, Малыш был самым маленьким. Мальчуган всего двух лет и девяти месяцев от роду — смуглый, с блестящими глазками, обещавшими впоследствии стать строгими, если преждевременная смерть не закроет их навсегда, с телосложением, которое могло бы стать крепким, если только нездоровый воздух этой лачуги и недостаточное питание не приведут к раннему рахиту! Однако необходимо заметить, что ребенок, отличавшийся большой силой жизненной энергии и сопротивляемости, должен был продемонстрировать необычную выносливость и невосприимчивость к множеству гибельных факторов. Вечно голодный, он не весил и половины того, что должен был весить в его возрасте. Непрестанно дрожавший от долгих зимних холодов, он носил поверх рубашонки, превратившейся в лохмотья, лишь кусок старого вельвета с двумя дырками для рук, однако его босые ноги твердо ступали по земле; на ноги он пожаловаться не мог. Самый элементарный уход достаточно быстро восстановил бы его силы, и мальчик стал бы успешно расти и развиваться. Но, по правде говоря, откуда бы ему взяться, этому уходу, и кто бы мог его обеспечить, если, конечно, не какое-нибудь необычное стечение обстоятельств?…

Два слова о младшей из девочек. Медленная лихорадка сводила бедняжку в могилу. Жизнь уходила из нее, как вода из треснувшей вазы. Ей нужны были лекарства, а они дороги. Ей нужен был врач, да разве поедет он из Донегола ради бедной крошки, появившейся на свет неизвестно где в этой жалкой стране брошенных детей? Поэтому Хад и не подумала о ней побеспокоиться. Ну, умрет эта кроха, так приют пришлет другую, и она ничего не потеряет из тех нескольких шиллингов, которые она пытается заработать на несчастных детишках.

Правда, поскольку реки Риндока не наполнены джином, виски и портером[130], то на удовлетворение вечной тяги к спиртному у «воспитательницы» уходила большая часть пособия, попадавшего ей в руки. И в данный момент из пятидесяти шиллингов, полученных за детскую голову на целый год, у нее осталось всего десять — двенадцать. Что сделает Хад, чтобы поддержать своих воспитанников? Увы, если она сама не рисковала умереть от жажды, поскольку в заветном уголке у нее было припрятано несколько бутылок, то детишки умирали от истощения.

Такова была ситуация, над которой размышляла Хад в той мере, в какой позволял ее мозг, одурманенный алкоголем. Попросить добавку к пособию в приюте?… Бесполезно. Наверняка последует отказ. Там было много детей, все без роду без племени, которым едва-едва хватало общественного воспомоществования. Не придется ли ей вернуть и своих?… Да, но тогда прощайте, кормильцы, — точнее было бы сказать, «поильцы». Вот что заставляло сжиматься сердце пьянчужки, а совсем не забота о том, что у несчастного выводка птенцов маковой росинки во рту не было со вчерашнего дня.