Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр - Страница 89

Жюль де Полиньяк как человек порядочный согласился с этим справедливым предложением, и друзья расстались, чтобы продолжить поиски поодиночке.

В тот же вечер маркиз де Ривьер встретил одного из своих старых камердинеров по фамилии Лабрюйер, у которого он однажды уже отказался остановиться из боязни скомпрометировать его. На этот раз почтенный слуга так уговаривал маркиза, что тот решил воспользоваться его гостеприимством.

Он прожил у него восемнадцать дней, никто его не беспокоил, и, возможно, его так и не нашли бы, если бы не опрометчивость его друга Жюля. Однажды, придя в дом, в котором он скрывался, Жюль узнал, что его брата Армана только что арестовали. Очертя голову, без всяких предосторожностей, он бросился к маркизу де Ривьеру, чтобы рассказать ему о несчастье. Маркиз потребовал, чтобы Жюль остался у него.

— Никто не видел, как вы вошли? — спросил г-н де Ривьер.

— Никто, даже привратница.

— Тогда вы спасены.

Шесть дней они прожили бок о бок в одной комнате, на седьмой день Жюль, несмотря на настойчивые просьбы друга, отправился на встречу, которая, как он утверждал, была крайне необходима.

Один из полицейских узнал его, последовал за ним и проводил до самого дома. Утром Жюль де Полиньяк вместе с маркизом де Ривьером были арестованы на квартире у Лабрюйера.

К ним явился тот же самый комиссар Комменж, который некоторое время назад арестовал Пишегрю. Первым делом он сказал бедняге Лабрюйеру, что законом запрещено предоставлять жилье посторонним лицам, на что тот ответил, что г-н де Ривьер ему не посторонний, а друг, и что, даже если гильотина стояла бы у самого его порога, он все равно открыл бы дверь, чтобы приютить своего старого хозяина.

Всех троих проводили на допрос к государственному советнику Реалю.

— Господин государственный советник, — первым делом заявил маркиз де Ривьер, — предупреждаю вас, что ни я, ни мой друг не скажем ни слова, если вы не пообещаете, что не причините никакого зла человеку, который принял меня в своем доме, не зная, ради чего мы находимся в Париже.

Советник обещал. Г-н де Ривьер обнял своего старого слугу и сказал:

— Прощайте, друг мой, мне обещали оставить вас в покое. Я счастлив.

В пятницу 9 марта в шесть часов вечера агент охранной полиции по фамилии Каньоль получил в префектуре приказ отправиться к подножию холма Сент-Женевьев, чтобы сесть на хвост местному кабриолету номер пятьдесят три, если он паче чаяния там появится.

Этот кабриолет ехал за Жоржем, который опять менял место жительства и переезжал на квартиру, которую снял его друг за восемь тысяч франков в месяц.

Кабриолет проехал без седока, но Каньоль последовал за ним, догадавшись, что он направляется за тем, кого разыскивают.

Дорога была усеяна полицейскими агентами, которые также получили соответствующие инструкции. Каньоль передал им приказ, и они присоединились к слежке.

Кабриолет медленно покатил на площадь Сент-Этьен-дю-Мон, свернул на улицу Сент-Женевьев и остановился напротив аллеи, которая вела к маленькой фруктовой лавке.

Ворота аллеи были открыты, капот кабриолета опущен. Кучер зашел в лавку и зажег фонари. В тот момент, когда он вешал последний фонарь, Жорж, два его друга — Ле Ридан и Бюрбан, а также некто четвертый подбежали к кабриолету. Жорж первым вскочил в экипаж, его друзья хотели последовать за ним, но тут Каньоль, работая локтями, врезался в их группу.

— Что такое? — оттолкнул его Бюрбан. — Вам мало места? Нельзя было пройти с другой стороны?

— Мне кажется, — ответил агент в тон ему, — что я никому ничего плохого не делаю и могу идти, где хочу.

Жорж, опасаясь, что его узнают, втащил Ле Ридана за руку в кабриолет и, не дожидаясь остальных, пустил лошадь в галоп. Полиция не хотела брать Жоржа на улице, боясь, что он не сдастся без сопротивления и прольется кровь. Агенту приказали только проследить за кабриолетом, а опешивший Каньоль упустил его. Теперь надо было во что бы то ни стало догнать экипаж.

— Ко мне! — крикнул Каньоль.

К нему подбежали два агента, одного из которых звали Бюффе.

Кабриолет быстро удалялся вверх по улице Сен-Гиацинт, затем пересек площадь Сен-Мишель и въехал на улицу Фоссе-Месье-ле-Пренс, которая тогда называлась улицей Свободы. Жорж поднял капот кабриолета, но через заднее окошко увидел, что за ними гонятся, и крикнул Ле Ридану, управлявшему лошадьми:

— Гони, нас преследуют! Давай, давай!

Как вихрь кабриолет пронесся по улице и выскочил на перекресток у Одеона. Но тут его почти догнал Каньоль, прибавил еще немного, поравнялся, ухватился за вожжи и крикнул:

— Стой! Именем закона, стой!

На шум безумной скачки люди повыскакивали из домов и увидели, как лошадь, увлекая повисшего на поводьях человека, сделала еще несколько шагов и стала.

Подоспевший Бюффе вскочил на подножку и заглянул внутрь кабриолета. Тут же раздались два выстрела, и Бюффе упал навзничь, сраженный пулей в лоб. В это же мгновение Каньоль почувствовал, как его рука, которой он держался за вожжи, безвольно повисла вдоль тела — она была сломана!

Жорж и Ле Ридан выскочили наружу, один — налево, другой — направо. Не успел Ле Ридан сделать и десяти шагов, как его схватили, и он сдался без всякого сопротивления. Жорж с кинжалом в руке отбивался от двух полицейских.

Когда он занес руку, чтобы нанести удар, молодой шляпник по имени Тома бросился к нему и повис на нем всем телом. Еще двое — служащий лотерейной конторы с улицы Французского театра по имени Ламотт и ружейный мастер Виньяль — с двух сторон схватили его за руки и отняли кинжал.

Жоржа скрутили, затолкали в фиакр и отвезли в префектуру, где начальник отделения Дюбуа допросил его в присутствии Демаре.

Обоих полицейских до глубины души поразила внешность Жоржа. Вот что написал Демаре о своем впечатлении: «Раньше мне никогда не доводилось видеть Жоржа. Я всегда представлял ею себе кем-то вроде Старца горы[117], посылающего своих ассасинов в разные концы света для убийства царственных особ. Я увидел гладкое и чистое лицо, ясные глаза, уверенные и в то же время добрые. Он говорил спокойно, без вызова. Несмотря не некоторую тучность, он двигался легко и раскованно. У него была круглая голова, очень короткие курчавые волосы, никаких бакенбардов и ничего, что выдавало бы руководителя смертельных заговоров, вождя бретонских шаек».

— Несчастный! — вскричал Дюбуа, едва Жоржа ввели в его кабинет. — Ч го вы наделали! Только что вы убили одного отца семейства и ранили другого!

Жорж рассмеялся и сказал:

— Сами виноваты.

— Что вы говорите? Чем это я виноват?

— Надо было посылать за мной холостяков.

XXXVII

ГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ (2)

Мы уже говорили, что Фуше придавал особое значение судьбе герцога Энгиенского, чья смерть навек рассорила бы Бонапарта не только с домом Бурбонов, но и со всеми европейскими монархами.

На допросах Жорж, Моро и Пишегрю в некотором смысле подтвердили опасения Фуше. Все они говорили, что один из принцев должен был приехать в Париж и возглавить переворот.

Мы помним, что Бонапарт, боясь довериться Фуше и пойти неверным путем, направил жандарма для проверки сведений, предоставленных тем, кто, не имея портфеля министра, стал истинным руководителем полиции, тогда как Ренье, министр юстиции, и Реаль, государственный советник, сами того не подозревая, играли роль его послушных марионеток.

Когда невидимые и неведомые нам силы предрешают какое-то счастливое или роковое событие, все подчиняется их воле. Как будто случайно и хаотично, они подталкивают людей в разных направлениях, но все эти направления ведут к одной цели. Для всех без исключения великих событий нашего времени характерно отсутствие влияния на них отдельных личностей. Те, кого считали самыми сильными и дальновидными, на самом деле не оказали на эти события никакого воздействия, не они определяли ход истории, а история вела их за собой. Власть оставалась в их руках, только когда они двигались по течению, но стоило им попытаться пойти в обратном направлении, как они тут же превращались в ничтожества. Именно в этом была настоящая звезда Бонапарта: она сияла, пока он представлял интересы народа, и затерялась в свете безумной кометы 1811 года, после того, как он, подобно римским цезарям, задумал невозможное: соединить революцию с монархией. Философу остается лишь с легким изумлением взирать на силу, которая парит над обществами и безраздельно господствует над ними. Ни отдельной гениальной личности, ни целой касте не удержать власть вопреки этой силе. Можно обратить себе на пользу ее результаты, но нельзя приписать себе ее заслуги.