Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр - Страница 69

Все стекла в Тюильри были выбиты, стекла карет первого консула и г-жи Бонапарт разлетелись на мелкие осколки. Г-жа Мюрат так перепугалась, что не захотела никуда ехать и потребовала немедленно проводить ее домой.

Бонапарт удостоверился, что никто рядом с ним не пострадал. Не дожидаясь Жозефины, он послал к ней двух гренадеров передать, что он цел и невредим и ждет ее в Опере. Сев в карету, он приказал:

— В Оперу, быстро! Никто не должен подумать, что я убит.

Слух о катастрофе уже дошел до Оперы: говорили, что убийцы взорвали целый квартал, что первый консул тяжело ранен и даже убит. Внезапно дверь его ложи отворилась, и все увидели, что Бонапарт, спокойный и невозмутимый, как обычно, садится на свое место.

Зал содрогнулся от вздоха, одновременно вырвавшегося из всех сердец. Для каждого француза, за исключением его личных врагов, Бонапарт был надежной защитой и опорой. От него зависело все: военные победы, процветание нации, общественное благосостояние, покой во Франции и мир на земле.

Новые крики огласили зал, когда в ложе появилась Жозефина Бледная и дрожащая от волнения, она не пыталась скрыть своих чувств и с нежностью и тревогой смотрела на мужа Через пятнадцать минут Бонапарт приказал возвращаться в Тюильри, ему не терпелось выплеснуть переполнявшую его ярость. В нем то ли в самом деле проснулась былая ненависть к якобинцам, то ли он хорошо ее изображал, но он решил немедленно расквитаться с ними.

Представители всех династий, которые одна за другой сменялись во Франции, будь то Наполеоны, Бурбоны старшей ветви, Бурбоны младшей ветви и даже нынешнее наше правительство, отличались, что удивительно, роковым и гибельным инстинктом, толкавшим их на то, чтобы снова и снова вспоминать крушение злосчастного трона Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Можно подумать, что враги этих несчастных, поплатившихся за грехи Людовика XIV и Людовика XV, являются врагами всех новых властителей, какая бы кровь ни текла в их жилах. И тот же самый инстинкт был если не виной, то одним из заблуждений Бонапарта.

Поскольку весь Париж услышал взрыв адской машины, большая гостиная первого этажа Тюильри тут же заполнилась людьми. Каждый пришел заглянуть хозяину в глаза и понять, кто совершил это новое преступление и на кого следовало возложить ответственность.

Мнение первого консула не заставило себя ждать. Хотя еще утром он долго беседовал с Фуше и тот доложил ему все о происках роялистов, казалось, этот разговор начисто стерся из его памяти.

Он вернулся в Тюильри столь же взволнованным и возбужденным, сколь спокойным и невозмутимым был в Опере. Уже в дороге, которая заняла всего несколько минут, он начал задыхаться от ненависти к якобинцам.

— На этот раз, господа, — сказал он, войдя в здание, — здесь нет ни аристократов, ни духовенства, ни шуанов, ни вандейцев: это дело рук якобинцев, только они хотят меня убить. На этот раз я знаю, кто виноват, и никто меня не переубедит. Это сентябристы, это грязные злодеи, которые постоянно то строят заговоры, то открыто выступают против общества и против всех правительств. Не прошло и месяца, как Черакки, Арена, Топино-Лебрен и Демервиль[81] пытались покончить со мной. Так вот, это та же клика, те же кровопийцы-сентябристы, версальские убийцы, разбойники тридцать первого мая, прериальские заговорщики, авторы всех преступлений против всех правительств[82]. Если нельзя связать им руки, надо их раздавить. Пора очистить Францию от этой отвратительной накипи: никакой жалости к кровопийцам. Где Фуше?

Фуше предстал перед ним весь покрытый пылью и штукатуркой.

— Откуда вы? — изумился Бонапарт.

— Оттуда, где быть — мой долг, — с развалин.

— Хорошо! И вы еще говорите мне о роялистах!

— Я ничего не говорю, гражданин первый консул, — ответил Фуше, — пока не уверен в том, что могу сказать, и уж коли я уверюсь, будьте покойны, я обвиню настоящих заговорщиков.

— Так, по-вашему, настоящие виновники — это не якобинцы?

— Настоящие виновники — те, кто совершил преступление, и именно их поиском я сейчас занят.

— Черт возьми! Не так уж трудно их найти.

— Напротив. Очень трудно.

— Ладно! Я сам знаю, кто это. Мне не нужны ваши агенты, у меня есть свои, я знаю, кто стоит за этим преступлением, я сумею их схватить и примерно наказать. До завтра, господин Фуше, жду ваших донесений.

Бонапарт поднялся в свои покои и застал в кабинете Бурьена.

— А, вот и вы! — сказал он. — Вы знаете, что произошло?

— Конечно, — ответил Бурьен. — Сейчас уже весь Париж знает.

— Да, и очень хорошо! Надо, чтобы Париж узнал имена преступников.

— Будьте осторожны: тех, кого вы назовете, Париж приговорит.

— Кого я назову, черт вас возьми! Разумеется, якобинцев.

— Фуше другого мнения: он подозревает, что это дело рук двух, от силы трех заговорщиков. А всякий заговор, в котором участвуют до пяти человек, является делом полиции.

— У Фуше свои причины, чтобы не придерживаться моего мнения. Фуше устраивает свои дела, и не он ли управляет всеми этими заговорщиками? Я знаю, что он делал в Лионе и на Луаре. Так вот! Благодаря Лиону и Луаре я знаю о Фуше все. Доброй ночи, Бурьен.

И, выплеснув свой гнев, он спокойно пошел спать.

Фуше тем временем вернулся, как он выразился, на развалины. Вокруг улицы Сен-Никез он установил кордоны, в чью задачу по мере возможности входила охрана поля битвы в его первоначальном виде.

Там, на этом поле, он оставил Лиможца, или Виктора-Четыре-Лица, как его называли в полиции из-за его умения играть различные и совершенно противоположные роли: человека из народа, светского льва, немца и англичанина.

На сей раз ему не нужно было надевать какую-либо маску или костюм, речь шла о том, чтобы применить драгоценнейшую способность, которой одарила его природа, а именно умение распутывать нити самых таинственных заговоров.

Когда Фуше нашел его, он сидел на обломке стены и думал.

— Ну что, Лиможец? — Фуше продолжал называть его именем, которое дал ему в самом начале, приняв за каменщика.

— Да, гражданин, я подумал, что прежде всего надо допросить кучера. Только он с высоты своих козел видел, что происходило на улице, перед каретой. И вот что сказал мне Цезарь, и, похоже, это правда.

— А ты не боишься, что он от страха ничего не видел или же просто был пьян?

Лиможец с сомнением покачал головой:

— Цезарь — отважный человек. Тот, кого зовут Жерменой и кто получил свое прозвище от самого Бонапарта, не может быть трусом. А прозвал его так Бонапарт, когда увидел, как тот сражается один с тремя арабами. Одного из них он убил, а другого взял в плен. Впрочем, первый консул, который не любит быть в долгу, может заявить, что кучер был пьян. Но это не так.

— Ну хорошо, и что он видел?

— Он видел одного человека, который бежал в сторону улицы Сент-Оноре, бросив горящий шнур, и девушку, которая держала лошадь, впряженную в телегу, под уздцы. На телеге стояла бочка, но девушка, разумеется, не догадывалась, что в ней. А в бочке был порох, и человек, который спасался бегством, успел поджечь его.

— Надо найти и расспросить эту девушку.

— Девушку? — улыбнулся Лиможец. — Пожалуйста, вот ее нога.

И Лиможец показал на оторванную от тела ногу в синем чулке и ботинке.

— А от лошади что-нибудь осталось?

— Да, задняя часть и голова. На лбу, прямо посередке, имеется белая звездочка. Есть еще несколько клочков шкуры, их хватит, чтобы сделать описание.

— А от телеги?

— С этим придется подождать. Я велел откладывать в сторону все железки, которые найдут. Завтра утром я их осмотрю.

— Лиможец, друг мой, я поручаю вам это дело.

— Хорошо, но только мне, никому больше.

— Я не могу отвечать за агентов первого консула.

— Неважно, главное, чтобы ваши не переходили мне дорогу.

— Мои будут тихи, как если бы ничего не случилось.