Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр - Страница 33

Он задумался и провел рукой по лицу, словно отгоняя какую-то неотвязную мысль. Затем, по обыкновению стремительно переходя от одного предмета к другому, что позволяло ему за несколько минут обсудить двадцать различных вопросов, продолжал:

— Итак, я назначаю тебя командующим парижским гарнизоном. Но ты должен жениться. Этого требует не только тот высокий пост, который ты теперь будешь занимать, но это и в твоих интересах. Кстати, будь осторожен, женись только на богатой.

— Да, но она должна мнё нравиться. Что же делать? Все богатые наследницы уродливы, как гусеницы.

— Ну, так принимайся за дело сегодня же, потому что с сегодняшнего дня ты — комендант Парижа. Найди подходящий дом, недалеко от Тюильри, чтобы я мог за тобой послать, когда ты понадобишься. Присмотрись к окружению Жозефины и Гортензии. Я бы предложил тебе Гортензию, но она, кажется, влюблена в Дюрока, а я бы не хотел принуждать ее к другому выбору.

— Кушать подано! — провозгласил дворецкий, внося поднос с завтраком.

— Пойдем же за стол, — сказал Бонапарт, — и чтобы через неделю дом был снят и женщина выбрана!

— Генерал, — ответил Жюно, — на выбор дома мне хватит недели, но на поиск женщины я прошу две.

— Согласен, — ответил Бонапарт.

X

ДВЕ ЖЕНСКИЕ ГОЛОВКИ

В ту самую минуту, когда боевые товарищи садились за стол, г-же Бонапарт доложили о визите графини де Сурди и ее дочери, м-ль Клер де Сурди.

Дамы расцеловались, образовав посреди гостиной очаровательную группу, и задали друг другу ту тысячу вопросов о здоровье и погоде, которые принято задавать в высшем свете. Г-жа Бонапарт усадила графиню на кушетку рядом с собой, Гортензия увела Клер, оказавшуюся почти одних с ней лет, чтобы показать ей дворец, в котором та никогда не бывала прежде.

Девушки составляли очаровательную противоположность друг другу. Гортензия была свежей, как цветок, блондинкой, с кожей бархатной, как персик. Ее золотые волосы, если их распустить, падали ниже колен. Руки и ноги у нее были довольно худы, как у любой юной девушки, ожидающей, чтобы расцвести, последнего прикосновения природы. Французская живость сочеталась в ней с креольской morbidezza[43]. Ее прелестный облик дополняли голубые глаза, смотревшие с бесконечной нежностью.

Ее спутница ни в чем не уступала ей ни в изяществе, ни в красоте. В ней была та же грация, что и в Гортензии, обе были креолками, но красота ее была иного свойства. Клер была выше своей новой подруги, ее кожа была того матового оттенка, каким природа наделяет южных красавиц, к которым особенно благоволит. У нее были ярко-синие глаза, черные, как смоль, волосы, талия, которую можно было обхватить двумя пальцами, и маленькие, как у ребенка, руки и ноги.

Обе они получили превосходное воспитание. Гортензия была вынуждена прервать свое образование ради обучения ремеслу, но после освобождения своей матери из тюрьмы[44] она продолжила занятия под столь умелым руководством и так прилежно, что невозможно было догадаться об этом перерыве. Она очень мило рисовала, великолепно музицировала, сама сочиняла музыку и писала стихи к романсам — некоторые из них дошли до нас, что объясняется не высоким положением автора, а их истинной ценностью.

Обе девушки рисовали, обе занимались музыкой и говорили на двух или трех иностранных языках.

Гортензия показала Клер свою мастерскую, эскизы, музыкальный кабинет и вольеру.

Потом они сели в небольшом будуаре, расписанном Редуте, и разговор зашел о званых вечерах, которые в то время были блистательны как никогда, о балах, которые давались повсюду, о великолепных танцорах, о господах де Трени, Лаффите, д'Альвимаре, об обоих Коленкурах. Пожаловались друг другу, что на любом балу приходится хотя бы раз танцевать гавот или менуэт. И, наконец, совершенно естественно, обменялись вопросами.

— Знакомы ли вы с гражданином Дюроком, адъютантом моего отчима? — спросила Гортензия.

— Не приходилось ли вам встречаться с гражданином Гектором де Сент-Эрмином? — спросила Клер.

Клер не знала Дюрока.

Гортензия не была знакома с Гектором.

Гортензия была готова признаться, что влюблена в Дюрока, и ее отчим, который также очень любил его, благосклонно смотрит на ее чувства.

Действительно, Дюрок был одним из тех блистательных генералов, целая плеяда которых выросла в то время под сенью Тюильри. Ему не было еще двадцати восьми лет, его манеры отличались удивительной изысканностью, у него были большие глаза навыкате, он был высок, строен и утончен.

Однако над чувствами молодых людей сгущались тучи. Бонапарт им покровительствовал, а Жозефина выбрала для дочери другую партию, желая выдать Гортензию за Луи, одного из младших братьев Наполеона. У Жозефины было два явных врага — Жозеф и Люсьен. Их вмешательство в ее поступки отличались удивительной нескромностью. Они едва не убедили вернувшегося из Египта Бонапарта порвать с Жозефиной. Они постоянно подталкивали Наполеона к разводу, ссылаясь на то, что для его честолюбивых планов ему необходим наследник мужского пола, и, казалось, выступали в этой игре с весьма благородной ролью вопреки собственным интересам.

Жозеф и Люсьен были женаты. Жозеф, следуя обычаям, женился на дочери г-на Клари, богатого марсельского коммерсанта, и приходился свояком Бернадотту. У Клари была еще одна дочь, третья, еще прелестнее своих сестер, и Бонапарт посватался к ней.

— Бог мой, да ни за что, — отвечал отец, — хватит мне и одного Бонапарта.

Если бы он согласился, то в один прекрасный день этот почтенный коммерсант оказался бы тестем императора и двух королей.

Брак Люсьена был таким, который в то время называли неравным.

В 1794 или 1795 году, когда Бонапарт был известен только взятием Тулона, Люсьен получил место смотрителя магазинов в военном интендантстве в небольшом городке Сен-Максимен.

Люсьен был республиканцем и, решив сменить свое имя и называться Брутом, не мог выносить, чтобы там, где он живет, оставалось хоть что-то святое. С той же легкостью, с которой он сам сменил имя, он переименовал Сен-Максимеи в Марафон.

Гражданин Брут из Марафона — это звучало великолепно. Мильтиад[45] звучало бы еще лучше, но, выбирая имя Брут, Люсьен не мог предположить, что ему случится жить в Марафоне.

Люсьен-Брут жил в единственной гостинице Сен-Максимена-Марафона. Держал ее человек, не собиравшийся менять своего имени и продолжавший именоваться Констан Бойер.

У него была дочь, очаровательное создание по имени Кристина. Иногда и в навозе распускаются цветы, и в тине попадаются жемчужины.

В Сен-Максимене-Марафоне не было ни развлечений, ни приличного общества, но вскоре Люсьену-Бруту уже ничего не было нужно. Кристина Бойер стала для него всем.

Однако Кристина была столь же умна, сколь и красива. Люсьену не удалось сделать ее своей любовницей, и однажды, поддавшись любви или скуке, он сделал ее своей женой. Кристина Бойер стала не Кристиной Брут, а Кристиной Бонапарт.

Генерал 13-го вандемьера, который начинал прозревать, что уготовила ему судьба, пришел в ярость. Он поклялся никогда не простить новоиспеченного мужа, никогда не видеть его жены и выдворил обоих в Германию, назначив Люсьена на какое-то скромное место.

Позже он смягчился, встретился с женой брата и не без удовольствия 18-го брюмера вновь увиделся с Люсьеном-Брутом, который теперь стал Люсьеном-Антонием.

Итак, Люсеьн и Жозеф были кошмаром г-жи Бонапарт, и если бы ей удалось выдать дочь за Луи, она смогла бы заинтересовать его в своем благополучии и получить поддержку.

Гортензия сопротивлялась изо всех сил, хотя Луи в то время был красивым юношей с мягким взглядом и приветливой улыбкой. Он был очень похож на свою сестру Каролину, которая только что вышла замуж за Мюрата. Он был еще очень молод, ему едва исполнилось двадцать лет. Он не любил и не ненавидел Гортензию, ему было все равно. Гортензия тоже не испытывала к нему ненависти, но она любила Дюрока.