Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр - Страница 109

— Я никогда его не видел, — ответил тот.

— А вы, Райт, будете ли вы отвечать на мои вопросы?

— Нет, — ответил капитан, — я — военнопленный и заявляю о своих правах и обычаях обращения с военнопленными.

— Заявляйте себе, что угодно, — ответил председатель. — Заседание продолжится завтра.

А полдень едва начался. Все вышли, проклиная нетерпимый нрав председателя Эмара.

На следующий день уже с семи часов утра толпа стала заполнять окрестности Дворца Правосудия: дело в том, что пронесся слух, будто при открытии заседания Моро произнесет речь.

Эти общие ожидания были обмануты; однако зрители стали свидетелями трогательной сцены.

Братья Арман и Жюль де Полиньяки сидели рядом и могли даже, несмотря на разделяющих их жандармов, касаться друг друга; они все время держались за руки, как будто хотели этим бросить вызов трибуналу и самой смерти, которая должна их разлучить.

В тот день было задано несколько вопросов Жюлю, и эти вопросы, казалось, вредили ему. Но тут поднялся Арман.

— Господа, — сказал он, — прошу вас, посмотрите на этого ребенка: ему едва исполнилось девятнадцать; сохраните ему жизнь. Когда он приехал со мной во Францию, он всего лишь следовал за мною. Только я виновен во всем, поскольку отдавал себе отчет в своих действиях. Я знаю, вам нужны наши головы: возьмите мою, она — в вашем распоряжении; но не трогайте этого юношу и, прежде чем вы жестоко вырвете его из жизни, дайте ему время хотя бы узнать, что он теряет.

Но тут вскочил Жюль и обнял Армана:

— О, господа! — воскликнул он. — Не слушайте его; именно потому, что мне только девятнадцать, что я один на свете, что у меня нет ни жены, ни детей, нужно казнить меня, а не его. Ведь Арман — отец семейства. Слишком юный, чтобы помнить свою родину, я уже отведал хлеб изгнания; моя жизнь за пределами Франции была бесполезна для моей страны и тяжела для меня. Возьмите мою голову, вот она, но оставьте в живых брата.

Тут внимание присутствующих, до сих пор сосредоточенное на Жорже и Моро, обратилось ко всем присутствующим там прекрасным молодым людям, последним носителям верности и преданности падшему трону. В самом деле, собрание этих юношей являло собой аристократизм, молодость и изысканность не только роялистской партии, но всего Парижа. Зрители с явной благосклонностью внимали каждому слову, слетавшему с их уст; а один случай даже вызвал у них слезы.

Председатель суда Эмар, предъявив г-ну Ривьеру как вещественное доказательство портрет графа д'Артуа, спросил:

— Обвиняемый Ривьер, узнаете ли вы эту миниатюру?

— Мне не очень хорошо видно отсюда, господин председатель, — отвечал маркиз. — Не будете ли вы так любезны передать мне ее?

Председатель через судебного пристава передал портрет обвиняемому.

Но как только портрет оказался в руках Ривьера, он поднес его к губам и со слезами в голосе воскликнул, прижав портрет к груди:

— И вы могли подумать, что к его не узнаю? Я только еще раз хотел обнять его перед смертью; теперь, господа судьи, читайте ваш приговор, и я отправлюсь на эшафот, благословляя вас.

Еще две сцены, но другого характера, также вызвали глубокое волнение.

Председатель спросил Костера Сен-Виктора, не хочет ли он что-нибудь сказать в свою защиту.

— Я могу лишь добавить, — ответил тот, — что свидетели защиты, показания которых я просил представить, так и не появились; добавлю также, что я удивлен, что можно настолько пренебрегать общественным мнением и обрушивать оскорбления не только на нас, но и на наших защитников. Я читал сегодняшние утренние газеты и с сожалением отмстил, что судебные отчеты полностью фальсифицированы.

— Подсудимый, — сказал ему председатель, — эти факты не имеют отношения к делу.

— Вовсе нет, — настаивал Костер, — жалоба, которую я имею честь заявить трибуналу, касается главным образом моего дела и дела моих друзей. Эти отчеты прискорбным образом искажают речи наших защитников; что касается меня, то я проявил бы неблагодарность к своему защитнику, речь которого прервал общественный обвинитель, если бы сейчас не высказал свою глубокую признательность за те рвение и талант, которые он вложил в мою защиту. Итак, я протестую против оскорблений и несуразиц, которые платные правительственные клеветники и газетные писаки вкладывают в уста отважных граждан; я прошу господина Готье, моего адвоката, принять выражение моей признательности зато, что он продолжает до последнего оказывать мне благородную и щедрую помощь.

Эту выходку Костера де Сен-Виктора встретили не только с огромной симпатией, но и дружными аплодисментами.

За Костером де Сен-Виктором, на третьей скамье, сидели семь бретонцев с песчаных равнин Морбиана, коренастые, с грубыми лицами. Вожди заговора были воплощением тонкого ума, который повелевает, а эти выглядели грубой силой, которая подчиняется. Среди них можно было заметить слугу Жоржа по имени Пико, прозванного за свои дерзкие расправы с нашими солдатами, увы, весьма жестокие, Палачом Синих Мундиров. Это был низкорослый широкоплечий человек с мощными руками и ногами, с изъеденным оспой лицом; короткие темные волосы закрывали ему лоб. Особенную выразительность придавали лицу Пико маленькие серые глаза в обрамлении густых рыжих ресниц.

Едва Костер де Сен-Виктор закончил говорить, как Пико встал и, пренебрегая внешними приличиями, которые, как светский человек, должен был соблюдать Костер де Сен-Виктор, заявил:

— А я не только протестую, но еще и разоблачаю.

— Разоблачаете? — удивился председатель.

— Да, — продолжил Пико, — я разоблачаю. Когда меня арестовали и привезли в префектуру полиции, то, выложив на стол двести луидоров, стали предлагать эти деньги и свободу, если я открою убежище моего хозяина, генерала Жоржа. Я ответил, что не знаю его, и это было правдой, генерал всегда постоянно менял место. Однако гражданин Бертран приказал офицеру охраны принести затвор от ружья и отвертку, чтобы прищемить мне пальцы; меня связали и сдавили пальцы рук.

— Тем самым вам преподали урок, — сказал председатель Эмар, — и вы нам рассказываете о нем, вместо того чтобы сказать правду.

— Ей-богу, это правда, чистая правда, — ответил Пико, — полицейские могут это подтвердить, меня пытали огнем и размозжили мне пальцы.

— Заметьте, господа, — вмешался Тюрьо, — что обвиняемый первый раз говорит об этом обстоятельстве.

— Ах, вот как, — заметил Пико, — но вы-то об этом обстоятельстве давно знаете, поскольку я обо всем рассказал вам в Тампле, а вы мне ответили: «Молчите, и мы все уладим».

— На допросах вы никогда ни слова не говорили о том, на что сегодня жалуетесь.

— Если я вам больше ничего не говорил об этом, то потому, что боялся, что меня снова начнут пытать.

— Обвиняемый! — вскричал генеральный прокурор. — У вас есть право говорить неправду, но, даже обманывая, вы обязаны проявлять больше почтения в присутствии представителей правосудия.

— Хорошо правосудие: хочет, чтобы я был вежлив с ним, но не желает быть справедливым ко мне.

— Довольно, замолчите, — прервал Эмар и обратился к Жоржу:

— А вы хотите что-нибудь добавить к речи вашего защитника?

— Хочу, — ответил Жорж. — Первый консул сделал мне честь, предложив аудиенцию; мы согласились по некоторым пунктам, которые с моей стороны были тщательно соблюдены, но небыли выполнены правительством. Им были организованы разбойничьи шайки в Вандее и Морбиане; прикрываясь моим именем, они творили такие ужасы, что я вынужден был покинуть Лондон, вернуться в Бретань, всадить пулю в лоб одного из предводителей и заставить признать себя настоящим Кадудалем. Тогда же я отправил моего лейтенанта, Соля де Гризоля, передать Наполеону Бонапарту, что с этого дня я объявляю ему вендетту: он корсиканец, он должен был понять, что это означает, и принять меры. Именно тогда я решил вернуться во Францию. Не знаю, является ли то, что делал я и мои друзья, заговором, но вы лучше меня знаете законы, и я полагаюсь на вашу честность в этом судебном процессе.