Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр - Страница 103

Г-н Реаль вернулся в Париж.

Савари отправился в Мальмезон с отчетом Бонапарту о том, что он видел. Он прибыл туда в одиннадцать часов.

Первый консул, казалось, удивился известию о смерти принца не меньше Реаля. Почему не дали хода прошению о встрече, которое написал герцог?

— Насколько я знаю его характер, — сказал Бонапарт, — между нами все было бы улажено.

Затем он стремительно принялся шагать по комнате и воскликнул:

— Здесь есть нечто, чего я не понимаю! То, что суд вынес решение, основываясь на признании герцога Энгиенского, понятно; но это признание было сделано в начале процесса, и приговор не должен был быть исполнен до тех пор, пока г-н Реаль не допросил герцога по вопросу, который необходимо было прояснить.

И он вновь и вновь повторял:

— Здесь есть что-то, что ускользает от меня! Вот преступление, которое ничего не дает, а только делает меня ненавистным!

Около одиннадцати адмирал Трюге, совершенно ничего не знающий о роковом событии, прибыл в Мальмезон, чтобы отчитаться перед первым консулом о порученном ему деле организовать в Бресте флот. Не допущенный к Бонапарту в кабинет, где тот беседовал с Савари, он зашел в гостиную и обнаружил утопающую в слезах и отчаявшуюся г-жу Бонапарт. Она только что узнала о казни принца и не смогла скрыть страх, который вызывали у нее предполагаемые последствия этой ужасной катастрофы.

Самого адмирала, который неожиданно узнал эту новость, охватило беспокойство, увеличившееся, когда ему сообщили, что первый консул готов его принять.

Чтобы попасть из гостиной в кабинет, он должен был пройти через столовую, где завтракали адъютанты; они пригласили его за стол. Но адмирал не чувствовал голода; он молча, поскольку не мог произнести ни слова, показал им портфель с бумагами, давая понять, что спешит.

Войдя к Бонапарту, он с усилием выдавил из себя:

— Гражданин первый консул, я прибыл предъявить вам отчет о брестском флоте, который вы поручили мне сформировать.

— Благодарю, — бросил Бонапарт, продолжая ходить по комнате. Неожиданно остановившись, он произнес: — Ну вот, Трюге, одним Бурбоном стало меньше.

— Вот как! — сказал Трюге. — Не умер ли случайно Людовик XVIII?

— Нет. Если бы это! — нервно ответил Бонапарт. — Я велел арестовать герцога Энгиенского и привезти его в Париж. Сегодня в шесть часов утра его расстреляли в Венсене.

— Но какова была цель столь жестокого поступка? — спросил Трюге.

— Право, — ответил Бонапарт, — настало время положить конец многочисленным покушениям на мою жизнь; теперь уже больше не скажут, что я хотел сыграть роль Монка.

Через два дня после катастрофы Бурьен, беспокоясь о состоянии, в котором находилась г-жа Бонапарт, отправил нарочного с вопросом, может ли она его принять.

Нарочный вернулся с положительным ответом.

Бурьен поспешил в Мальмезои и сразу прошел в будуар, где были Жозефина, г-жа Луи Бонапарт и г-жа де Ремюза.

Все трое пребывали в отчаянии.

— Ах, Бурьен! — воскликнула г-жа Бонапарт, увидев его, — какое ужасное несчастье! Знали бы вы, каким он стал с некоторых пор! Он избегает людей, он боится всех. Кто мог внушить ему сделать такое?

Бурьен, узнавший все детали казни от Ареля, рассказал ей о них.

— Какая жестокость! — вскричала Жозефина. — Но хотя бы не смогут сказать, что это моя вина, ведь я пыталась сделать все, чтобы отговорить его от этого жуткого замысла; он не рассказал мне о нем, но я догадалась. Но вы же знаете, с какой жестокостью он отвергал мои мольбы! Я пришла к нему, бросилась на колени. «Занимайтесь тем, что вас касается, — гневно закричал он на меня. — Это совсем не женское дело, оставьте меня!» И он оттолкнул меня так грубо, как никогда не позволял себе со времен египетской кампании. Что теперь скажут в Париже? Уверена, его все будут проклинать, ведь даже здешние льстецы потрясены случившимся. Вы знаете, каков он, когда недоволен собой и старается, чтобы весь мир это увидел. Никто не осмеливается говорить с ним, все вокруг мрачнеет. Вот локон волос и золотое кольцо принца, которые он, бедняга, просил меня отослать дорогой для него особе. Лейтенант, которому он их отдал, доверил их Савари, а Савари привез мне. Савари плакал, рассказывая мне о последних минутах принца, стыдясь себя самого: «Ах, сударыня! — говорил он, вытирая слезы. — Невозможно быть свидетелем смерти такого человека, не испытывая волнения»[161].

Г-н де Шатобриан, еще не отправившийся послом в Вале, шел по саду Тюильри, когда услышал голоса мужчины и женщины, оглашавших официальную новость. Прохожие тут же останавливались в оцепенении, пораженные словами: «Вердикт специального военного суда, заседавшего в Венсенском дворце, приговорившего к смертной казни Людовика· Антуана-Генриха де Бурбона, герцога Энгиенского, рожденного 2 августа 1772 года в Шантийи». Их крик обрушился на него как гром среди ясного неба, на мгновение он так же оцепенел, как другие.

Вернувшись домой, он сел за стол, написал прошение об отставке и в тот же день отправил его Бонапарту.

Первый консул, узнав руку Шатобриана на конверте, несколько раз повертел письмо в руках, не открывая его.

Наконец он распечатал конверт, прочел и, в раздражении бросив письмо на стол, произнес:

— Тем лучше! Мы никогда бы не смогли понять друг друга; он — только прошлое; а я — будущее.

Г-жа Бонапарт имела основания беспокоиться о том, какой эффект произведет новость о смерти герцога Энгиенского.

Париж ответил на крики газетчиков ропотом неодобрения.

Нигде и никто не говорил о «приговоре» герцогу Энгиенскому, говорили об «убийстве».

Никто не верил в виновность принца, а к его могиле началось настоящее паломничество.

Конечно, в замке позаботились о том, чтобы скрыть это место, устроив газон, похожий на соседние, и никто не смог бы догадаться, где похоронен бедный принц, если бы не собака, всегда лежащая в одном и том же месте. Взоры паломников застывали на могиле, пока слезы не застилали их. Тогда вполголоса они начинали звать:

— Фидель! Фидель! Фидель!

Бедное животное отзывалось на эти доброжелательные призывы долгим печальным воем.

Однажды утром люди не нашли собаки на привычном месте. Фидель, беспокоивший полицию, исчез.

XLII

САМОУБИЙСТВО

Вернемся к Пишегрю. Вначале он все отрицал, но, опознанный лакеем Моро как именно тот человек, который тайно приходил к его хозяину и которого тот встречал с почтением, точнее, с непокрытой головой, перестал запираться и разделил участь Жоржа.

По прибытии в Тампль Пишегрю выделили камеру на первом этаже[162]. Изголовье его кровати находилось напротив окна, так что оконная форточка служила ему лампой, когда он хотел читать в кровати; снаружи перед окном стоял часовой, который мог видеть все происходящее в камере.

Камеры Кадудаля и Пишегрю разделял небольшой коридор. Вечером одного из жандармов запирали в этом коридоре, ключ от которого отдавали привратнику; жандарм как бы запирал самого себя. Он мог поднять тревогу и попросить помощи только через окно.

Часовой, дежуривший у входа во двор, передавал сигнал тревоги караульному, который, в спою очередь, должен был передать его привратнику.

Какое-то время в камере Пишегрю находились еще два жандарма, не спускавшие с него глаз. Более того, его отделяла только перегородка от камеры г-на Буве де Лозье, который, как мы помним, уже пытался повеситься. Наконец, в трех-четырех шагах, в нравом вестибюле помещалась камера Кадудаля, дверь в которую была открыта днем и ночью. Два жандарма и капрал постоянно наблюдали за ним.

В разговоре с г-ном Реалем Пишегрю попросил, чтобы смущающих его стражей убрали из камеры.

Просьбу передали Бонапарту. Тот пожал плечами:

— К чему напрасно ему надоедать? Ведь жандармы находятся гам, чтобы помешать ему покончить с собой, а не помешать ему спастись.