Капитан Ришар - Дюма Александр - Страница 45

Дочь обвила руками шею старика.

— О да, да, отец! — воскликнула она, чувствуя, как ее сердце переполняет волнение. — Конечно, отец! Я поцелую вас много раз за себя и за нее, и вы не заметите, что у вас не хватает одной дочери.

Затем, снимая с плеч пастора плащ и принимая из его руки трость, она промолвила:

— Дайте это мне.

Она повесила плащ на стул и поставила трость в угол.

Пастор следил за ней глазами, как будто он видел ее.

— Почему ты без света, Лизхен? — спросил он.

— Я забыла зажечь его, отец, — ответила молодая девушка слегка дрожащим голосом.

— И ты все это время была одна в темноте?

— Я дремала — прошептала Лизхен.

Пастор вздохнул; в голосе дочери ему послышалась неуверенность.

Тем временем она подошла к огромному камину и, отыскав в пепле уголек, зажгла от него один из рожков медной лампы.

Разгоревшись, лампа осветила лицо старика лет шестидесяти, красивое и суровое; чувствовалось, что этот человек много страдал. Однако выражение его было приветливым; глубокий отпечаток грусти не мог скрыть присущую ему доброту.

Дочери, давно привыкшей к его печальному выражению, конечно, не могли прийти в голову все эти соображения; отцовское лицо даже показалось ей нежным и радостным. Заметив, что пастор держит в руке сумку, она спросила:

— О! Что это вы там принесли, отец?

Пастор посмотрел на нее с еще более веселым выражением:

— Что я принес?

— Да.

Он поднял свою сумку повыше:

— Твое приданое, дитя мое.

— Мое приданое? — удивленно спросила Лизхен.

Пастор протянул ей сумку.

— Ну-ка, подними, — сказал он.

Девушка чуть было не выронила сумку, которую отец опустил ей в руки.

— Ой! Какая она тяжелая! — воскликнула она.

— Еще бы! — с торжеством ответил старик. — В ней две тысячи талеров!

— Две тысячи талеров! — повторила девушка столь же грустно, сколь весело говорил это ее отец. — Две тысячи талеров! Так вот почему вы терпите столько лишений?

— Каких лишений? — спросил старик.

— Вот почему вы работаете сверх своих сил?

— Не говори об этом! Откуда ты взяла, что я работаю сверх сил, девочка?

— Вы один обрабатываете весь наш виноградник.

— Дитя мое, — улыбнулся старик, — о винограднике говорит одна из притч Евангелия, и потому никакой уход за моим виноградником не был бы хорош сверх меры.

— Вы всем жертвуете ради меня, отец мой, и ваша дочь упрекает вас за это, — сказала Лизхен почти сурово.

— Меня?

— Да. Вы слишком любите ее!

— Не говори мне этого, дитя мое, — подхватил старик, привлекая ее к себе. — Я мог бы привести тебе доказательства иного.

— Какие, например, отец? Я хотела бы послушать!

— Разве ты не помнишь, что три года назад я уже собрал такое же приданое?

— Да, и что же?

— Точно такое же, там было две тысячи талеров… Но наступила страшная зима тысяча восемьсот двенадцатого-тринадцатого года. Тогда я подумал, дорогая Лизхен, — тебе было в ту пору только четырнадцать лет, — что бедные люди тоже мои дети, а ты можешь подождать, Господь Бог ведь давал тебе пищу каждый день, а они голодали! Хотели пить! Им было холодно!

— Добрый мой отец!

— Помнишь, — продолжал старик, еще нежнее прижимая свою дочь к груди, — как в один из ноябрьских вечеров, в один из таких вечеров, когда на Рейне и в Шварцвальде так холодно: ветер свистел, ледяной дождь хлестал за окнами, а мы в теплой одежде сидели тут, возле весело пылающего очага, ты на этом месте, я — на том… Помнишь, Лизхен?

— О да, отец.

— Я погрузился в раздумья, ты остановила прялку и сказала мне: «О чем вы думаете, отец?» — «Ах! — ответил я. — Я думаю о тех, кому холодно и голодно, о тех, у кого нет ни хлеба, ни тепла». Тогда ты встала, подошла к шкафу, взяла оттуда мешок с двумя тысячами талеров и принесла его мне… Мы поняли друг друга, мое дорогое дитя! Я взял мешок из твоих рук и ушел… На следующий день у тебя не было приданого, моя прекрасная Лизхен, но шестьдесят бедняков имели хлеб, дрова и одежду на всю зиму!

— Да, мой дорогой отец, — сказала девушка, обнимая старика. — И они благодарили нас, вознося хвалу Господу Богу!

— И это возрадовало его, так как через два года он дал мне возможность вновь собрать те же деньги; только на сей раз, дитя мое, поскольку тебе уже не четырнадцать, а семнадцатый год, я тебе обещаю, что эта сумма непременно будет потрачена по назначению… если только ты не покоришь какого-нибудь богатого рыцаря или прекрасного сеньора, как это случается иногда в наших немецких легендах…

— Вы полагаете, что это возможно, отец? — живо спросила молодая девушка.

— А почему нет? Разве ты не так же разумна, добра и хороша, как Гризельда, а Гризельда разве не вышла в свое время замуж за графа Персеваля?

— А чтобы не ходить так далеко, отец, разве в нашей семье не было такого примера, разве мою бедную сестру Маргариту не любили сначала Ульрих, гейдельбергский студент, затем Вильгельм, сын банкира из Франкфурта, и, наконец, граф… граф Рудольф фон Оффенбург?

— Увы! — прошептал пастор, помрачнев.

— О! Обещаю вам, дорогой отец, — продолжала девушка, не замечая облачка, пробежавшего по лицу старика. — Я обещаю вам, что не буду так требовательна!

— Да, да, — ответил со вздохом пастор, — ты выйдешь замуж, дитя мое, с помощью Всевышнего мы найдем тебе достойного мужа. А пока возьми этот мешок, хотя он и тяжел, пойди запри его в шкафу, который стоит у изголовья моей постели… Вот ключ.

— И это будет моим приданым, — смеясь подхватила девушка, — если только, как вы только что говорили…

— … если только в качестве приданого не окажется достаточным твоего милого улыбчивого личика, твоих прелестных ясных глаз и твоей свежести, подобной майской розе; в этом случае твое приданое будет уже не от меня, а от самого Господа Бога.

Девушка зажгла свечу и вышла, с трудом подняв мешок, оттягивавший ей руки.

Пастор, глубоко растроганный, проводил ее взглядом, каким обычно отец смотрит на свое дитя.

Затем, обращаясь к самому себе, он сказал:

— Я не признался ей, что там не хватает трех талеров: я дал один талер старой женщине, а два — бедному паралитику, не услышавшему от Господа нашего: «Вставай! Брось свои костыли и иди!» Но до конца недели я надеюсь возместить их, и приданое будет полным. И пусть появится человек, достойный этого сокровища, полного доброты и благоразумия, тогда моя Лизхен будет счастлива!

Затем, подняв глаза к небу, словно искал там отражения той, кого потерял, он добавил:

— Провидение должно мне многое возместить!

Он улыбнулся, и в этой улыбке были одновременно и мольба и сомнение.

В эту минуту девушка вернулась.

— Отец, — сказала она, — деньги в шкафу, вот ключ.

— Хорошо, дитя мое! А теперь, не знаю уж, согласна ли ты со мной, но по-моему, пора ужинать; что ты об этом скажешь?

— Да, отец, — рассеянно ответила девушка.

Она сделала три шага и остановилась в задумчивости.

Отец следил за ней взглядом.

— Что с тобой? — спросил он.

— Со мной? Ничего, — ответила Лизхен и прошла еще несколько шагов.

Начав ставить приборы, она вдруг, опершись обеими руками на стол, с некоторым беспокойством в свою очередь посмотрела на старика.

— Лизхен? — произнес тот.

— Отец! — откликнулась молодая девушка.

Старик поманил дочь к себе.

— Подойди же сюда! — сказал он.

Лизхен быстро подошла, словно этот приказ соответствовал ее желанию.

— Да, отец мой, я тут.

— Ты заболела? — спросил ее пастор.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она.

— Ты чем-то озабочена, не так ли?

— Да, мне надо кое-что вам сказать; но я впервые не могу решиться, я в затруднении…

— Ну-ну, говори! — с беспокойством сказал пастор. — Разве я для тебя не снисходительный отец? Ты ведь не можешь упрекнуть себя ни в чем серьезном, дитя мое?

— Кто знает? — ответила Лизхен. — Может быть, в добром деле!