Блэк. Эрминия. Корсиканские братья - Дюма Александр - Страница 69

На этом монолог шевалье был прерван, он услышал, что кто-то его зовет.

Он обернулся и увидел лакея своего брата, бежавшего за ним с небольшим чемоданом на плече.

— Господин шевалье, господин шевалье! — кричал тот, приближаясь к нему, — вы забыли ваш чемодан.

— Мой чемодан? — переспросил шевалье, остановившись. — Но черт возьми! у меня не было с собой никакого чемодана, насколько по крайней мере мне известно.

— Однако, сударь, — едва переводя дыхание, возразил лакей, догнав де ля Гравери, — этот саквояж поставил в углу привратницкой именно тот кучер, что привез вас. Мадам Вильхем, привратница, в этом уверена.

Шевалье взял чемодан из рук лакея, осмотрел его со всех сторон и, наконец, на верхней крышке заметил разорванную пополам карточку, на которой прочел следующее имя и адрес:

— Черт! — вскричал шевалье. — Вот это ошибка, о которой я не буду сожалеть, и теперь я уверен, что смогу найти моего знакомого, когда пожелаю.

Дьедонне поблагодарил лакея, присоединил к словам благодарности луидор, сделал знак носильщику, поставил ему чемодан на плечо и пустился в путь в поисках отеля, где бы он мог отдохнуть от дороги и волнений.

Шевалье нашел такой отель на улице Риволи.

Заняв комнату на первом этаже, чтобы не утруждать себя, поднимаясь слишком высоко, разведя в камине жаркий огонь, теплу которого он подставил свою поясницу и плечи, так что едва не поджарил их; устроив Блэка на подушках, которые без всякого стеснения снял с дивана, обитого утрехтским бархатом и украшавшего отведенную ему комнату, шевалье лег в постель, но против всяких ожиданий и, несмотря на усталость, сон никак не шел к нему.

В то время, когда его мозг был разгорячен спором с братом, он полагал, и мы слышали, как он говорил это сам себе, что его женитьба на Терезе была бы самым простым, самым обычным и самым естественным делом на свете; но с тех пор, как случай открыл ему имя соблазнителя молодой девушки, он стал размышлять более хладнокровно, и каждый его новый довод «за» наталкивался на возражения, возмущавшие его деликатность и порядочность, самым серьезным из них было вот это:

— Действительно ли он получил неопровержимые доказательства того, что Тереза не была его дочерью, и в том случае, если бы его отцовство вдруг подтвердилось, какими бы сдержанными не были его отношения с молодой женщиной, разве этот союз не был бы глубоко безнравственным и порочным делом?

И еще, кто мог бы поручиться, что у барона нет какого либо свидетельства об этом рождении, свидетельства, которое его старший брат скрывал бы от шевалье до тех пор, пока ему это выгодно, но которое он предал бы гласности ради мести в тот день, когда это свидетельство могло бы вызвать скандал по поводу кровосмесительного союза.

При мысли об этих двух помехах, которые угрожающе маячили в глубине его рассудка, а быть может, и сознания, к шевалье быстро вернулись вся его нерешительность, все его опасения и тревоги. Он решил не отбрасывать окончательно этот план, который казался ему славным Дамокловым мечом, занесенным над головою старшего брата, но в то же время он пришел к мысля сделать все необходимое, несмотря на свою привычку к лени и тягу к покою, испробовать все средства, чтобы любовь бедной Терезы имела другой исход.

Будучи страшно взволнован, Дьедонне то так, то этак вертелся в кровати и в конце концов, опасаясь таким образом заработать себе новую ломоту во всех суставах, шевалье решил встать.

Он оделся, кое-как скрыл под своим жилетом, застегнув его до самого верха, сомнительную свежесть и чистоту рубашки и вышел в надежде, что на свежем воздухе у него, возможно, родятся новые идеи, которых ему недоставало, пока он сидел, закрывшись в гостиничном номере.

Мы говорили, что де ля Гравери по сути своей был фланером и, несмотря на серьезные заботы, свалившиеся ему на плечи, он обнаружил на улицах Парижа, по которым он ходил вот уже семнадцать или восемнадцать лет, слишком много предметов, вызывающих любопытство и переключающих его мысли на другой лад.

Во-первых, это были омнибусы, изобретение совершенно новое для де ля Гравери, который разглядывал их с любопытством.

Затем шли разного рода торговцы, магазинчики с товарами на любой вкус, кафе, роскошь которых с некоторого времени достигла размеров, вызвавших изумление у бедного шевалье, и которые на каждом шагу заставляли его в восхищении замирать на тротуаре.

Блэк среди всей этой суматохи и толкотни казался не менее растерянным, чем де ля Гравери; он бегал взад-вперед с ошарашенным и испуганным видом, толкаемый одними, останавливаемый другими, каждые пять минут теряя своего хозяина, и тогда в поисках его он обшаривал всю улицу, бегая с высоко поднятой головой, держа нос по ветру, заходя во все двери, которые находил открытыми, обнюхивая каждого прохожего, исчезая и вновь появляясь и опять исчезая, так часто и незаметно, что шевалье стал испытывать живейшее беспокойство.

— Тысяча чертей! — проговорил он. — Если и дальше так будет продолжаться, то я не премину потерять свою собаку. А это очень просто, ведь в тот день, когда человек подвергается метемпсихозу, он также перенимает и привычки того тела, в которое Господь поселяет его душу. И я вас спрашиваю, кто узнал бы важного и серьезного капитана гренадеров Думесниля в этой собаке, что носится как сумасшедшая, вместо того, чтобы благоразумно держаться рядом со мной.

Эти рассуждения навели шевалье на хитроумную мысль купить поводок; он закрепил его замок-карабин на кольце ошейника спаниеля и, увлекая животное вслед за собой, продолжил свои странствия по улицам Парижа, где, как новый Христофор Колумб, он, казалось, шел от открытия к открытию.

Блэк, избавившись от всяких хлопот, похоже, был в восторге от нового способа путешествовать и следовал за своим хозяином, не выказывая ни малейшего сопротивления.

Однако уже приближался вечер, а де ля Гравери не принял еще никакого решения, ему пришло в голову, что пора подумать о своем желудке.

Его первой мыслью было отправиться с этой целью либо к Вери, либо к Братьям-Провансальцам, либо в Роше-де-Канкаль, о которых у него сохранились прекрасные гастрономические воспоминания; но тут он заметил ресторан, отделанный таким количеством золота и скульптуры, что ему подумалось, будто и кухня этого заведения должна соответствовать внешнему блеску дома; он вошел туда и заказал себе и Блэку ужин, который сам он нашел отвратительным, но который Блэк, менее привередливый, чем его хозяин, съел, даже не поморщившись.

Шевалье заплатил по счету и вышел.

За время его отсутствия счет стал зваться по-новому: L'addition.

Де ля Гравери слегка поморщился, проверяя этот так называемый счет; он съел или точнее ему принесли ужин ценою в 39 франков 60 сантимов, который в его кулинарном представлении не стоил, за исключением вина, и ломаного гроша.

Мы должны с присущей нам откровенностью признать, что во время ужина господин де ля Гравери, который посчитал уместным сделать официанту ряд замечаний по поводу манеры закрывать дверь его кабинета, но, однако, при этом не сумел добиться того, чтобы последний закрывал ее более мягко, а также дал некоторые комментарии к каждому из блюд, которые ему подавал все тот же официант, велев тому объяснить шеф-повару, что, готовя томатный соус, необходимо брать одну треть лука и две трети помидоров, что фрикандо должно быть обжарено со всех сторон; что раки должны быть сварены в бордо, ведь оно не скисает на огне подобно шабли, и подаваться горячими в собственном соусе вместо того, чтобы быть поданными холодными на сухом ложе из петрушки; так вот, мы должны признаться, повторяем мы, что, излагая свои гастрономические теории к большой выгоде тех, кто придет после него отдохнуть в этот ресторан, де ля Гравери опустошил бутылку первоклассного шамбертена и полбутылки шато-лаффит.

Подобное излишество было не в его привычках.