Психомех - Ламли Брайан - Страница 30

— Герхард, — очень тихим голосом произнес Кених. — Я привел к тебе друга.

У старика от удивления отвисла челюсть.

— Вилли Кених! — выдохнул он. — И... — он повернулся к Гаррисону. — Томас? Но почему ты так молчалив, мой старый друг?

— Я не Томас, господин Кельтнер, — ответил Гаррисон таким же тихим, как у Кениха, голосом. Он дрожал несмотря на тепло вечера. — Меня зовут Гаррисон, Ричард Гаррисон. Томас был моим другом. — Он повернулся и слепо, с упреком посмотрел на Кениха. — Вилли также мой друг, но он не сказал, что вы тоже слепы.

— Немного слеп, да, прошло много лет, а теперь они идут гораздо быстрее. Сейчас я вижу, что вы — не Томас, но, вот, дайте мне вашу руку.

Рука, что сжала руку Гаррисона, была высохшей! Как старая кожа, но он почувствовал в слабых пальцах дрожь — чего? узнавания?

— Ах! Не Томас Шредер, нет, но вы — он! Неудивительно, что я подумал, что вы — это он... — он помолчал. — Вы сказали, Томас был вашим другом. Был. Означает ли это, что он...

— Да, — ответил Гаррисон. — Он умер. Но что вы имеете в виду, говоря, что я — это он? Вы.., знали об этом?

— Конечно, я был с Томасом в старые добрые времена. Я знал о его растущем интересе в этих вопросах. Он часто говорил мне об этом, о своей вере в реинкарнацию. О Томасе никогда нельзя было сказать, что он чудаковатый, и все-таки я знал слишком много об их работе. Томас хотел, чтобы у него был сын, и он вернулся бы в него. Очевидно, это не сработало...

— Нет, не сработало.

— И поэтому вы заключили с ним соглашение.., и, похоже, в конце концов, он ошибся. У вас есть определенная аура, но вы — не Томас.

— Не будь слишком уверенным, Герхард, — вступил в разговор Кених.

— Пожалуйста! — прошептал Кельтнер. — Лучше называйте меня Никое. Алексия расстроится, если вы будете пользоваться тем, другим именем. Нам почти удалось забыть его. И кроме того, Никосом звали моего отца. — Он обратил взгляд почти слепых выцветших зеленых глаз к дому. — Алексия, иди, иди же, встречай наших гостей. Старого друга и нового.

Он быстро повернулся обратно к своим гостям.

— О Томасе: когда это случилось?

— Шесть месяцев назад, — сказал ему Гарри-сон.

— Да! — выдохнул он. — Я знал, что он был ранен.., бомбой.., из новостей. Но как-то я, кажется, пропустил его.., его уход.

Гаррисон тихонько сжал его предплечье и почувствовал дрожь в костях старика.

— Не расстраивайтесь. Боли было достаточно. Она ранила всех нас и никого больше, чем меня. Но эта смерть была милосердием. Его тело очень страдало.

— Так, — кивнул старик, — и бедняга Томас ошибся, да? Он не вернулся. И все-таки... — Тусклые глаза впивались в лицо Гаррисона, пока он не почувствовал их почти физический жар. — И все-таки...

— Еще есть время, — сказал Кених.

— Время, да! — Гаррисон вдруг рассердился. — О, да! Мой добрый друг Вилли не может дождаться, пока Томас соединится со мной в этой моей слепой оболочке.., если я решу впустить его!

Кених, захваченный врасплох, ничего не ответил, но старик просунул лицо ближе к Гаррисону.

— О, ты не знаешь Томаса Шредера, как я. Если он может вернуться назад, он вернется, Ричард, и какая сила сможет остановить его тогда, а?

Через три дня они были дома. Стоял июнь, и лето обещало быть хорошим. Вся внутренняя отделка и изменения в беспорядочно выстроенном доме были закончены и теперь больше удовлетворяли Гаррисона в отличие от недавно пришедшей почты. Кених подозревал, что она-то, наверно, и послужила причиной недавних приступов депрессии у Гаррисона. Его психические силы возрастали, и понимание трагедии стало более острым. А трагедия была.

От Вики пришли две открытки, обе понятные и яркие в своей простоте. Первая из них, помеченная адресом клиники Зауля Зиберта в Харне, гласила: “Ричард, я знаю теперь, что не осталась, потому что любила тебя. Я верю, что ты не последовал за мной, потому что тоже любил меня. Благодарю тебя за это. Я не боюсь смерти. Но на самом деле, я ужасно боюсь ее, потому что мое тело начало чахнуть. Единственное, что причиняет сильную боль, — это то, что тело, которое ты так любил, стало таким непривлекательным.."

В другой говорилось: “Будь счастлив. Вряд ли я могу вспомнить, что видела тебя по-настоящему счастливым, и я не могу вынести мысль, что ты опечалишься насчет меня. Но кто знает? Может быть, Большая смерть — это как Маленькая смерть, только длится гораздо дольше..."

А в то утро пришло письмо, в котором сообщалось, что распоряжение Томаса Шредера (распоряжение Гаррисона, конечно) было выполнено согласно его письму. Тело Вики Малер теперь покоилось в криогенном растворе в Шлос Зонигене в Швейцарских Альпах. Там оно и будет оставаться, по-видимому, сохраненное навечно или, по крайней мере, на все предсказанное будущее.

Глава 8

Через три месяца, в самый разгар великолепного бабьего лета, было выковано еще одно звено цепи, — звено, которое ни Гаррисон, ни Кених, ни даже сам Томас Шредер, если бы он был жив, не распознали бы как таковое. И все-таки его источник был прямо там, в Суссексе, в английской резиденции Гаррисона.

Все началось с того, что в садовом домике на краю загородного поместья, принадлежащего доктору Гарету Вятту, знаменитому нейропсихиатру, нашли спящего бродягу. Его обнаружил некий Ганс Маас, бывший Отто Криппнер, возвращаясь к себе домой, в сторожку при въезде в поместье Вятта.

Храп бродяги привлек внимание Мааса к сараю, который одной стеной подпирал старую сторожку. Сильный неприятный запах дешевого алкоголя, когда Маас толкнул скрипящую дверь, почти физически ударил ему в лицо. В углу лежал бродяга, наполовину рассыпанный мешок проросшей картошки служил ему подушкой, пустая бутылка свешивалась из обмякших пальцев, а сам он был покрыт слоем глубоко въевшейся грязи. Бросив несколько пустых мешков вместо постели, он не позаботился накрыться, — Вечера еще были теплыми.

Сначала Маас попытался разбудить его, но, когда попытка не увенчалась успехом, он грязно ругнулся по-немецки, вышел из сарая и отправился к себе в сторожку. Там он снял пальто и повесил его на вешалку в крошечной прихожей прежде, чем подойти к телефону. Держа телефонную трубку в руке, он остановился перед большим стенным зеркалом и оглядел себя. Жилистый, шестидесяти семи дюймов роста, все еще почти без морщин — годы не сильно изменили его. В самом деле, можно было бы ожидать, что они будут менее добры к нему. Он внимательно рассмотрел свою маленькую, квадратно обрезанную бородку и еще раз с удивлением отметил (как он делал каждый раз), как она изменила его лицо. Да, это все еще удивляло его. Сколько лет это уже продолжается-то? Тридцать? А он все еще никак не может привыкнуть к своей маске! Однако не такая же это и маска.

Возможно, его щеки запали чуть больше, да и разве сам он теперь не старик? И волосы с проседью, а когда-то были блестяще-черные. Но эти перемены в его внешности все-таки произошли на самом деле. Внутри же он не изменился совсем. Он покачал головой, отвел взгляд от зеркала, на мгновение задумчиво взглянув на телефонную трубку в руке, затем набрал номер в доме Гарета Вятта.

Пока слышались гудки, он думал о тех годах, которые пролетели с конца войны. Прятался тридцать лет и за что? Военные преступления? Отто Криппнер не совершал никаких преступлений. Не более, чем садовник, убирающий мусор с поверхности пруда или пытающийся вырастить идеальную розу. О, да, Криппнер убрал много мусора. И он также пытался вырастить розу, хотя были и такие, кто видел ее как ужасную гибридную орхидею. Господствующая раса! Да, когда-то он думал, что это возможно, но теперь...

Гарет Вятт снял трубку. Его вежливый голос не выдавал его скандальный и от природы бессовестный характер.

— Вятт слушает. Кто говорит?

— Маас, — ответил бывший наци.

— А, это ты, Ганс. Дело может подождать? У меня.., гость.

Скорее гостья, одна из бесконечной вереницы девочек Вятта. Привлеченная его красивой внешностью, умом, шармом с единственной целью — быть соблазненной и сброшенной со счетов. Если бы этот человек уделял столько внимания своему делу, сколько уделяет ухаживанию за женщинами...